Предатель, мы сразу понимаем.

– Война кончится, я к своим поеду, на пепелище.

Дядя Сергей Иващенко вынимает из-за пазухи хлеб.

– Нате, ребятки. Жуйте на здоровье.

Горбушка моя любимая.

Мы делим её пополам и съедаем.

В субботу я чуть с Коробкой не подрался. Вернее, почти подрался. Возле умывальника стою – у нас умывальники такие длинные – на своём месте, главное, стою – а он вдруг берёт и толкается. Я у него спрашиваю:

– Коробка, ты что?

А он опять толкается.

Ну, я его тоже пихнул – легонько, в грудь. А он – меня. А я его тогда за лямку от штанов схватил и дёрнул – и она оторвалась. Коробка вдруг как заорёт:

– Фашист! Фашист!

Я обалдел. А Коробка заплакал. Тут, конечно, Зинаида Георгиевна прибежала, надавала нам подзатыльников и поставила в угол. Меня в один, Коробку – в другой. Он стоит в своём углу и шепчет:

– Фашист, фашист.

Чудной.

Им недавно похоронка пришла на отца. Он с тех пор такой, раньше-то обычный был, как все.

После ужина за мной пришла мама. Не Гальга – мама! Я так соскучился, что чуть не умер.

– Соскучился? – мама спрашивает, и я киваю.

Мама обнимает меня крепко-крепко и нюхает в макушку. Она у меня почти лысая. Меня дядя Миша машинкой стрижёт, под бокс.

– Завтра пойдём в баню, – говорит мама. – Завтра женский день.

Мы идём по улице, солнце красное светит, телеги едут, воробьи летят. Мама улыбается и рассказывает, что Гальге, оказывается, достали угля.

– На целый месяц, представляешь! Живём?

– Живём!

Я взял маму за руку и крепко её держу. А другой – вынимаю из-за пазухи шоколадку.

– Это тебе, – говорю.

Мама смотрит на шоколадку и пугается.

– Ты что?

– Что?

– Ты зачем? – спрашивает.

– Мама, – говорю, – не волнуйся, это шоколадка от наших зарубежных друзей. Нам подарили на празднике. Ты такую никогда не пробовала, а нам почти каждый день теперь такие дарят. Ты ешь. Налетай!

Но мама почему-то заплакала. Не стала есть шоколадку, как я ни расписывал, какая она вкусная.

В общем, я домой эту несчастную шоколадку принёс и съел с Котькой напополам. Ему понравилось, хотя она уже почти растаяла.

Сегодня мы с Котькой идём в купалку, у нас с ним чистый день раз в неделю. Мы живём у железнодорожной станции, на улице Свердлова. Там недалеко депо и купалка для паровозных бригад. Не купалка – прелесть! Просторная, тёп-лая – там паровое отопление, а вместо скамеек с тазами – настоящие душевые. Нас туда по знакомству пускают – дядя Толик, он ухаживает за нашей Гальгой.

Котька говорит:

– Вот ты, Олежек, уже первоклассник.

Я киваю.

– Писать, считать умеешь, а штаны у тебя короткие.

Смотрю на свои штаны: и правда. На Котькины смотрю – у него длинные, холщовые шаровары[3], заправлены в начищенные кирзухи[4]. Я только первый раз, кстати, заметил. Я раньше на такие вещи внимания не обращал.

– Надо тебе организовать новые штаны, – говорит Котька.

Он у меня модник: всегда чистый, заправлен, застёгнут на все пуговицы.

– Так у мамы денег нет.

– А причём тут это? – хмурится Котька. – То мама, а то ты. Или ты вечно на маминой шее сидеть намерен?

– Я не намерен. – Мне становится обидно.

– Ну вот.

– Что вот?

– Дело у меня к тебе есть. Эстакаду знаешь?

– На железке которая?

– На промысел туда пойдём. Если не сдрейфишь, конечно.

Что ещё за промысел, думаю.

– А чего это я сдрейфю?

– Так ночью пойдём.

Я немного колеблюсь. Не люблю по ночам расхаживать по улицам.

– А зачем мы туда пойдём, на эстакаду?

– Там паровозы загружают водой и топливом. Сбрасывают в тэндер[5] уголь, ну сам знаешь.

– Ну.

– Так вот, часть угля на пути падает.