Я не был готов убивать. Убивают на войне, на фронте. Нет, я не готов убивать.

– Не дрейфь, Пианист. Убивать буду я. А ты будешь кошельки у трудовых граждан и гражданок конфисковывать.

– Как это?

Кажется, до меня стал доходить страшный смысл сказанных Тараканом слов. Таким я его себе представлял весёлым и бесшабашным. Одним словом, неплохим человеком.

Гальга говорит, что в лагерях теперь сидят хорошие люди. Попадаются, конечно, плохие, но в основном – хорошие. Как мой папа. Только Таракан не был моим папой. И хорошим, оказывается, он тоже не был.

Мы шли с ним по тёмным переулкам, и я думал, что теперь мне уже некуда деваться. Я сам виноват. Котька мне что говорил? А я, дурак, что сделал?

Теперь я стану настоящим вором. Я буду преступником, как Таракан. Я буду грабить людей на улицах, залезать в их дома, воровать их вещи и продукты. А потом меня поймают и посадят в тюрьму. Я отсижу и выйду – на руке у меня будет наколка. Или на заднице. У Таракана там такая, приметная, он показывал – на одной ягодице кочегар с лопатой, а на второй – топка. Таракан когда ходит, кочегар уголь в топку швыряет. Только этого всё равно никто не видит.

Или, может, наколка у меня будет на лбу – я однажды видел человека с наколотым на лбу серпом и молотом. А один блатной[20] нам показывал товарища Сталина, выколотого на груди. Сказал, что его теперь ни за что не расстреляют, что Сталин его хранит.

И ещё я, конечно, уже никогда не стану пианистом. Потому что в пианисты не берут людей с наколками. Туда берут людей с длинными пальцами.

– А вот и клиент, гадом буду!

Таракан остановился. Дёрнул меня за рукав и замер.

Лицо у него заострилось, и он стал похож на хорька. Даже воздух стал нюхать, у него даже, кажется, уши зашевелились.

На тротуаре лежал человек. Он был пьян – я сразу это понял. Человек лежал навзничь, запрокинув голову. Рот у него был открыт, и по улице разливался храп. На пьянице было светлое пальто – наверное, какой-нибудь инженер, интеллигент из эвакуированных. У нас такие пальто не носят.

– Тебе, Пианист, несказанно повезло, – прошептал Таракан. – Пьяных грабить – сплошное удовлетворение. Вон часы у него какие. Ну, вперед, за Родину!

А у меня ноги в землю вросли. Вернее, приклеились к тротуару.

– Карманы тоже проверь, на предмет кошелька, – посоветовал Таракан.

Я молчал.

– Шевелись, Пианист. Пока патруль не спалил.

Тогда я сказал ему:

– Нет, не могу, – и уставился на свои ботинки.

Таракан посмотрел на меня с удивлением.

– Извини, Таракан, я не буду его грабить.

– Ты мне это брось, – Таракан прищурился, и лицо у него стало злое. – Ты думаешь, я тебя по доброте душевной пригрел? Уму разуму учил полтора месяца? Ты что, соскочить удумал? Я ведь знаю, где твои мать с тёткой живут. Думаешь, не знаю? Прекрасно мне это известно. И братца я твоего у школы видал, морду пионерскую.

Конец ознакомительного фрагмента.