Делаю глоток воды.
Алиса отвела меня в комнату отдыха для старших менеджеров, сунула ватку с нашатырем под нос и угостила кислой карамелькой.
Помогло.
Меня немного отпустило.
— С другой? — папа не понимает.
Фокусирую на его лице взгляд. Даже морщины у него какие-то злые и презрительные, а глаза в сеточке лопнувших капилляров смотрят на меня обвиняюще.
Папа всегда так на меня смотрел.
— У него другая женщина, пап, — говорю я.
И все же не могу сдержать в себе отчаянный всхлип, который взрывается в груди острой болью. Прижимаю ладонь ко рту в попытке успокоиться.
— Он мне изменяет... — шепчу во влажные пальцы.
Папа не удивляется.
Папа не возмущается.
Папа не теряется от моего признания.
Судя по его вскинутой брови, он не понимает моей истерики. Меня накрывает одиночество.
— Возьми себя в руки, бога ради, — хлестко говорит он и отступает к креслу, в которое медленно садится.
Ему в прошлом году заменили правое колено, поэтому сейчас он немного медлительный.
— Мы разводимся, — сглатываю я, а мои слезы высыхают.
Не перед отцом мне рыдать и быть слабой.
— Это Павел тебе сказал? Или ты сейчас просто бьешься в истерике, как маленькая девочка в пубертате?
Я аж открываю рот от холодного цинизма отца.
— Уж не в твоем возрасте сопли распускать из-за любовницы мужа, — кривит тонкие морщинистые губы. — Ты, что, Паше скандал здесь закатила? В его офисе? Перед подчиненными?
Я ничего не отвечаю. Мой отец тоже изменял маме и поэтому не видит проблемы в том, что у моего мужа на стороне другая женщина?
— Мира, в двадцать лет простительно разводиться из-за интрижек мужа, — отец снисходительно вздыхает и окидывает меня таким презрительным взглядом, что мне хочется помыться.
Хочется содрать с себя кожу.
— Хотя и в двадцать лет у женщины должны быть мозги.
За дверью раздаются приглушенные голоса, среди которых я слышу раздраженный тембр Павла.
Он еще тут?
Мой папа со вздохом встает:
— Пойду-ка я побеседую лучше с Пашей, — цыкает и вновь бросает на меня разочарованный взгляд. — Я позвоню маме. Пусть она тебе сопли вытирает.
Шагает к двери и отмахивается от меня, как от назойливой мухи. Я его в очередной раз разочаровала.
Он открывает дверь и громко окликает Павла:
— Паша, здравствуй!
И делает медленный шаг вперед, а я вскакиваю и следую за ним:
— Не смей унижаться перед ним!
Папа с резкостью, которой я не ожидала от человека с больным коленом, разворачивается ко мне. Щурится и цедит сквозь зубы:
— Тебе бы поучиться мудрости у мамы. Она никогда не позволяла себе так размазывать сопли по лицу. Где твоя гордость, Мира? Достоинство?
— О, Александр Иванович, — летит из глубины коридора насмешливый голос Павла. — Приехали дочку спасать от мужа-негодяя? Я тороплюсь.
— Неужели не найдешь и пяти минут для тестя? — папа шагает к Павлу, который ждет его у лифтовой площадки, сунув руки в карманы брюк.
Он стоит у лифтовой площадки, сунув руки в карманы брюк. Такой надменный. Такой недоступный. Такой насмешливый.
— Неужели не найдешь и пяти минут для тестя? — папа шагает к нему, оставляя меня одну в коридоре.
Я вижу, как они обмениваются мужскими взглядами — понимающими, снисходительными. Будто я — непослушный ребенок, которого нужно поставить на место.
— Мира, — Павел бросает на меня холодный взгляд, — приведи себя в порядок. Ты выглядишь как сумасшедшая. Ты позоришь отца.
Из соседнего кабинета высовываются любопытные лица сотрудников. Кто-то шепчет, кто-то прячет ухмылку. Они все видят. Все слышат.
— Пап... — мой голос дрожит, но я все еще пытаюсь достучаться. — Ты должен быть сейчас на моей стороне.