В глазах все расплывается.

Звоню секретарю Паши Алисе. Она отвечает сразу, через один гудок.

— Слушаю, Мира Александровна?

— Мой муж… мой муж… — голос хрипит, словно я вынырнула из холодного омута. — не овтечает.

— Переговоры с корейцами, — напоминает Алиса. — Вот час назад встретили делегацию. Такие серьезные, — смеется, — но думаю, ваш муж их очарует. Он умеет даже самых мрачных дяденек разговорить.

Но я не верю. Алиса лжет. Прикрывает босса, ведь за обман жены он накинет ей щедрую премию.

Сбрасываю звонок. Поднимаюсь на ватные ноги и шагаю к двери. Меня немного пошатывает.

— Мира, — недовольно окликает меня свекровь. — Истерики тебе не помогут. Надо быть хитренькой.

Я поеду в офис, чтобы убедиться: никаких переговорова с корейцами сегодня не было, а после…

— Адрес той квартиры, — резко разворачиваюсь к свекрови.

Я хочу знать, где и с кем мой муж развлекается, когда я терплю его противную и старую маму.

— Ты должна успокоиться, Мира, — она приподнимает подбородок. — Я повторюсь. Истерички всегда проигрывают. Будь умнее, если не хочешь оказаться разведенкой без будущего.

— Тогда я сама все узнаю, — кидаюсь прочь, крепко стискивая в руке телефон.

— Какая же ты все-таки дура, Мира! В сорок пять ума так и не нажила!

2. 2

— У меня на тебя не встает, — мой муж Павел разводит руки в стороны, и в этом небрежном жесте он высказывает мне все свое презрение, которое скопилось за годы нашего брака. — Вот тебе моя честность.

Я сама напросилась.

Я ведь сама ворвалась к нему на переговоры с поставщиками и потребовала немедленно поговорить со мной.

Вероятно, я сорвала сделку, но сегодня утром я узнала, что у моего мужа есть другая женщина.

Роскошная. Горячая. Живая.

Брюнетка с пышными формами и мощной, упругой задницей, которую мой муж любит смачно шлепать, мять, кусать.

Это оправдывает мой неконтролируемый, животный раж обиженной женщины.

— И да, у меня есть любовница, — мой встает из-за стола, медленно, как хищник, — но это не твоя забота, Мира. Ты, как хорошая жена, должна порадоваться за меня. — Он смеется. Громко, грубо, в лицо. — Мои яйца, — сжимает пах так, будто демонстрирует трофей, — в надежных ручках.

Когда его накрывает ярость, настоящая, черная, он много шутит. Смеется. Говорит сквозь зубы. Я пугаюсь его хищного оскала, понимаю — я переступила черту.
Я не должна была мешать переговорам.
Не должна была позорить Пашу глупой, громкой истерикой перед его напряженными, недоуменными партнерами.

Но я потеряла контроль.

Он резко меняется в лице.
Больше не смеется.
Больше не играет.

Я — маленькая мышка перед диким, взбешенным котом. Моя решительность рассыпается в прах, когда Паша медленно, бесшумно выходит из-за стола.

На переносице пролегает глубокая морщина — трещина гнева, разделяющая темные, сведенные брови. Его карие глаза, обычно теплые и проницательные, теперь стали почти черными и чужими.

Челюсть сжата так сильно, что жилы на шее выступают резкими линиями. Он приглаживает волосы с благородной проседью в сдержанной ярости.

— Мне давно неприятно прикасаться к тебе, — презрительно говорит. Нет, цедит сквозь зубы. — У тебя не кожа, а сухой пергамент… Я будто с мумией ложусь в кровать.

Прикрываю дрожащи пальцами рот, чтобы не закричать, не завыть.

Вот она — честность.

Вот он — мой муж.

Больно?

Страшно?

Паша теперь тебя не пожалеет. Нельзя мужчин просить о честности, ведь их правда убивает женщин.

Калечит душу.

— Ты же знаешь… У меня гормональный сбой… Я же лечусь, Паша…Доктор сказал… — теряюсь и начинаю оправдываться.

— Ты сама просила поговорить, — взрывается его высокомерный смешок. — Сама спросила, что не так. Я тебе ответил честно и без лжи. Ты постарела