Любопытно.

— Но эта свадьба не изменит того, что ты был в моей жизни, а я была... в твоей…

И вдруг она встает на цыпочки.

Ладони – сухие, сильные, неожиданно сильные – хватают мое лицо, стискивают его… И губы. Ее губы. Горячие. Влажные. Она целует меня не по-родственному. Не по-бывшему.

Она целует меня глубоко, нагло и с языком, который проскальзывает в мой рот.

Да в жизни она сама никогда так меня не целовала! Никогда в Мире не было столько решительности и нахальства. Она же… та самая скромная женщина, которую надо постоянно совращать, чуть ли не насиловать, потому что она… приличная…

По-молодости меня это заводило, я чувствовал в ее скромности и зажатости вызов.

Шок парализует на долю секунды. Тело каменеет. В ушах – оглушительный звон, перекрывающий щелчки фотоаппаратов, вздохи, начавшийся гул. Язык ее – настойчивый, помнящий – скользит по моему. Вкус помады – горьковато-сладкий

Никогда не была так... агрессивно нежна. Внизу под ширинкой меня медленно начинает распирать забытое тепло. Возбуждение?

Да. Глупое, дикое, первобытное возбуждение от ее наглости, от этой публичной пытки. Она не плачет. Она атакует. Стерва. Настоящая стерва. Где ты была эта бестия, когда мы были вместе, Мира?

Неужели для того, чтобы она родилась, мне надо было жениться во второй раз?

Мира отстраняется. Резко. Стоит, дышит часто, губы блестят – моей слюной, ее помадой.

Улыбка – торжествующая, безумная. Вытирает тыльную стороной ладони рот. Вызов. Чистый, оголенный вызов. Зал взрывается гвалтом, визгом матери Божены, но это где-то далеко. Существует только она. Алый шелк, горящие глаза, запах вызова с нотками амбры.

Взрывается хаос.

Божена вырывается, бежит, белое пятно мелькает в дверях. Пионы валяются на ковре, растоптанные.

Полина уводит Миру, а меня в сторону тянет Антон.

— Пап, ты меня слышишь?

— Возможно…

— Пап, — он сжимает мое предплечье. Голос тихий, сдавленный, не для чужих ушей. — По-хорошему… Все же продолжать не стоит…

Он смотрит на меня. В его глазах – не осуждение. Надежда. Детская, наивная надежда. Он ждет, что я очнусь. Что я сейчас все отменю и брошусь за Мирой. Что этот поцелуй... что это знак. Что все можно спасти.

Дурак. Романтик. Откуда в нем это?

Поправляю галстук. Ткань грубая под пальцами напоминает, кто я. Где я. Зачем я здесь. Глубокий вдох.

— Нет, — говорю ровно. Голос звучит чужо. — Я же уже сказал, что не вижу смысла отменять.

Антон моргает. Надежда гаснет, сменясь недоумением, обидой.
— Почему? — Шепот становится жестче.

Мира, которую уводит Поля, оглядывается. Ловит мой взгляд. И подмигивает. Точно так же, как я ей несколько минут назад. Стерва. Божественная стерва. В груди снова тот же глупый толчок. Адреналин. Азарт.

— Почему, пап? — настаивает Антон, его дипломатическое спокойствие потрескивает возмущением

— Потому что эта свадьба, — говорю я медленно и перевожу взгляд на сына, — очень нравится моей маме.

— Это уже не свадьба, а фарс…

— Любая свадьба — это фарс, — поддаюсь к сыну и заглядываю в его недоуменные глаза за тонкими стеклами очков, — любая…

— Так, дорогуша, — я краем глаза вижу, как моя мать тянет в сторону мою бывшую тещу, — выдыхай, а то ты сейчас достанешь из своего ридикюльчика уродливого что-нибудь острое…

— Ты как свою дочь воспитывала?! — рявкает мать Божены, и ее с трудом удерживает ее муж и брат.

— Ты, что, хочешь, чтобы эта стерва тебя потом в какой-нибудь подворотне зарезала? — моя мама охает. — А она… — понижает голос до шепота, — может тебе это устроить.

Мать Божены напрягается.

— Я тебя-то не зарезала, — моя бывшая теща приглаживает пальцами волосы на виске.