-  И ничего такого в этом – забота о людях, - не согласилась она.

   А я вспомнила вдруг, как Усольцев первый раз тянул из-под подушки к себе в  чемоданчик  мою ночную рубашку.   Когда я удивилась, удивился  в свою очередь и он:

-  А на что, я, по-твоему,  должен… любоваться?

-  На фотографию?  -  пырхнула я.

-  Это само собой, -  чмокнул он меня и дохнул в ухо: - Только она  Зойкой не пахнет.  Дурочка…  я не маньяк, - и оставил меня, стал собираться дальше, отвернувшись и договаривая: -  Бывает,  накроет...  Особенно, если понервничаешь.

   Я помнила этот разговор и свою дурацкую  улыбку тогда, потому что так живо представилось - после  трудного  дня вся лодка… в каждой офицерской каюте… и все сопят и дергают. А уж если весь экипаж...  Внутри все  тряслось от еле сдерживаемого смеха.  Но ему я этого не показала, а потом оно  прошло, потому что я поняла, как он сказал это «понервничаешь»…  И отвернулся.  Не просто  развлекаются.  А что тогда?  Спасаются так, что ли?

   Дети, конечно, не слышали этот разговор, а если бы и услышали, то тогда еще ничего не поняли бы.  Но то, что, уходя даже в маленькую автономку,  папа в обязательном порядке  кладет в свои вещи мамину рубашку, очевидно, было замечено.  И может, спросили его об этом и он как-то объяснил, но не так, чтобы всю правду?  Но, когда мальчикам было по одиннадцать и они уезжали в  детский лагерь в Геленджике,  Ромка потянул мою рубашку  к себе в сумку.  И ответил мне, будто не понимая -  чего это мама тупит:

-  Нюхать буду.  А Серому  дай  другую…  синюю с цветочками.  Эта моя.

   Даже сейчас  стало смешно.  И я  рассказала маме о рубашках,  мы даже посмеялись, но как-то уже невесело.  Мама вздохнула:

-  Господи…  какой непроходимый дурак…  Как же так, Зоя?  Я не понимаю – как он мог?  Любит  же тебя.

-  Не знаю, мама… он никогда не говорил, - глухо ответила я, опуская глаза.

-  То есть как? – присела она на стул и уставилась на меня: - А как ты тогда вышла за него?  То есть…

    Я пожала плечами – не знаю как.  Было другое - остальное, когда эти слова, конечно, важны и нужны, но не жизненно…  Была эта наша сумасшедшая страсть и его  тепло,  и еще забота  - в мелочах и глобальная – мужская, ответственная.  А еще это волшебное «моя…».   В такие моменты оно  звучало сильнее всяких «люблю».

    Усольцев  вообще не говорил о своих чувствах.  Если  только шутя  или намеками…  всегда виртуозно обходя  тему и избегая говорить прямо о том, что чувствует ко мне.  А я уже и не настаивала, потому что предыдущие попытки не привели ни к чему и заканчивались или поцелуем, которым мне затыкали рот,  или он сразу тянул ко мне свои лапы и тогда был секс.

   Так ярко вспомнилось вдруг…  и я постаралась объяснить:

-  Помнишь фильм «Привидение»?  Ну…  девушка говорит ему – я люблю тебя, а он?

-  Аналогично?

-  Я не знаю - в чем  там  дело, но ему пришлось умереть, чтобы эти слова, наконец,  прозвучали.  И что -  человек только тогда понял, что это нужно  сказать?

-  Она  потом и не поверила, потому что сам он никогда их не говорил… - кивнула мама.

-  Похожий  случай.  Знаешь - как?  «А то!» или  - «спрашиваешь…?»   Или – «ну что, ты, Зой, глупости спрашиваешь»?  Или  еще – «О-о-о…!!!»  Хотя, если  честно…  жила без этого и жила бы.  Кроме  этих слов есть и другие.  И другое.  И вообще… что мы сейчас?  Вообще не в тему, - нахохлилась я.

-  Да нет… - протянула мама, -  я-то уж  подумала…  А оно не страшно. 

-  Что, мама? – спросила я в лоб.

-  Ну да, что сейчас  об этом, когда такое…  Но я от своих слов не отказываюсь.