Он боялся, что сегодня останется здесь, среди тряпья и пустых бочек, с масленщиками, которые, когда не было работы, напивались самой хреновой дряни, валялись в своих черных углах. Что-то говорили бессвязное.

Что?! Раски знал, что. Любой масленщик, напившись до беспамятства, горланил о том, каким бы водилой он был. Кричал «тяжелое – это надежно, уж я-то знаю» или «ну и намотал бы я ось на Землю, уж намотал бы…». А некоторые, особенно пьяные, но еще не утратившие дара речи, плели истории, как бы они проехали от Один-Ноль к Семь-Ноль за пару дней, без остановок.

Нет! Нет, ни за что! – сказал себе Раски, – Только не сегодня. Валяться и слушать завывания пьяных масленщиков!

Ну, нет! Я должен поехать с этим рейсом в Восемь-Ноль. Самым опасным, может быть, последним. Но, я должен. Юрик едет, и я поеду, вот и все. Я кое-чего хочу. Потому, что я…

Тут Раски остановил разговор с самим собой. Он как раз вошел в ангар.

Было еще рано, но тот был заполнен дымом и копотью, с которыми не справлялась даже мощная вентиляция Семь-Ноль. Несколько грузовиков грело свои двигатели, в это раннее время. А среди них, один из самых тяжелых в ангаре. Грузовик Юрика Ласкью, конечно же.

И зря он так, зря! – подумал Раски, увидев, как несколько масленщиков, в том числе старина Аботт, бегали от капота к капоту, не готовые, в такое раннее время и к такой тяжелой работе.

Натыкались друг на друга, спотыкались, роняли масленки, спорили у бочки, кому первому наполнить. В общем, делали все, что возможно, чтобы не получить «ну, чего?» от водилы.

Раски подумал, что валяться пьяными, полу умирающими от перебродившего пойла, когда работа закончена, для масленщика – это вполне ничего. А вот, не сделать то, что нужно – хуже некуда. Не успеть, не обдать весь двигатель маслом, чтобы оно попало в каждый штуцер, в каждое соединение, чтобы потом грузовик встал, остановив всю колонну. А может быть, перевернув ее. И чтобы все эти люди, все эти крепкие водилы, вылезли и стояли посреди хляби, заволакивающей их.

Пока все вокруг не стало бы частью хляби. Потому что, то, что хоть раз оказывается в хляби, становится хлябью. Но, пока, у водил еще были свободны головы и рты, они все вместе проклинали бы какого-нибудь масленщика.

Раски видел такое. Во время рейса от Семь-Ноль в Пять-Ноль. Хотя, про масленщиков он это сам добавил. Просто грузовик впереди встал, намертво, как будто кто-то огромной клешней вцапал в бампер. Встали остальные, вслед за ним. От резкого торможения заглохли и больше не завелись. В слабые сигналы связи, он слышал только хрипы. И ему казалось, что эти хрипы проклинают масленщиков.

Так что, у каждого и любого масленщика были все основания не пропустить ничего, что нужно полить. И, похоже, дело тут вовсе не в доблести. А в обычной, хотя, может и не такой уж обычной, человеческой поддержке: никто из маслёнщиков не хотел, чтобы кто-то оказался похороненным в хляби по его вине.

А может, поэтому они так и напиваются, когда грузовики уезжают в рейсы. – вдруг подумал Раски. – Чтобы не думать о том, что может пойти не так по их вине!?

***

Раски прошел в клубах дыма и пара, заслоняясь от брызг масла, которые превращались в мелкие черные ошметки, когда попадали на раскаленный блок и трубы двигателя. Подошел к грузовику, такому огромному, что даже пар от греющегося двигателя, не мог подняться выше крыши кабины. Это был грузовик Юрика Ласкью, настолько тяжелый, что казалось, своими колесами, он раздвигал бетонный пол ангара Семь-Ноль.

Я хочу быть леталой! Туда! Восемь-Ноль! – сказал Раски, как только увидел Юрика.