Неприступный и поражающий воображение замок, выросший на холме у дач, ждала та же незавидная участь: строительство забросили, а трехметровый массивный забор потихоньку растаскивают на кирпичи для мангалов и бань, в одном месте разобрав почти до основания.

Сквозь крапиву и бурьян я продираюсь к руинам — плюю на ладони, подтягиваюсь, оказываюсь на остатках кладки и поднимаюсь наверх.

Встаю во весь рост, и кружится голова — я нахожусь на самой высокой точке города, впереди, как на ладони, пролегли ровные линии улиц коттеджного поселка с аккуратно подстриженными газонами и заборами вдоль задних дворов, слившихся в единую монолитную стену, и бескрайнее поле за ними.

Снимаю с плеч рюкзак, роняю у ног и сажусь на кирпичи, роюсь в карманах, прикуриваю от отсыревшей спички и затягиваюсь горьким дымом.

Я сижу над миром, поделенным стеной на мир богатых и бедных, наблюдаю за сизыми завихрениями и умираю от скуки.

Там, внизу, в обоих мирах, люди спят, устав от ежедневной будничной возни, проблем и борьбы за место под солнцем. Никто из них никогда не полетит на Луну, не повернет время вспять, не излечит мир от войн и болезней.

Мне не нужны их примитивные радости — я один. Одиночки сильнее. Потому что они ни от кого не зависят.

Прищурившись, пытаюсь разглядеть вдалеке дом, где жила Яна. Ее я мог слушать часами, раскрыв рот, — сердце бешено стучало, и мозги коротило. Я любил ее как ненормальный.

Последний школьный год прошел в сплошном сумасшедшем угаре: мы обжимались по углам прямо в коридорах гимназии, за что регулярно получали по башке от учителей и директора, убегали с уроков и трахались, пока родителей не было дома, ни на минуту не отлипали друг от друга и не видели никого вокруг. Пока все разом не рухнуло.

В глаза попадает дым, я моргаю.

Теперь она далеко: учится в престижном столичном вузе, а все, что осталось мне, — мониторить ее соцсеть и не спать ночами, сгорая от чистой ненависти к себе.

Кроны тополей шумят желтеющими листьями, вновь раздается собачий лай.

Я сдаюсь и перевожу взгляд на коттедж, притаившийся у подножья холма, — не самый шикарный, но в нем я рос и строил планы на будущее, засыпал под вопли и звон разбитой посуды, ни о чем не думал и был счастливым.

Боль снова режет по сердцу: в моем окне горит тусклый свет.

Эта мразь, ставшая объектом обожания и заботы папаши, там уже обустроилась, окончательно вышвырнув меня из моей собственной жизни.

Я задыхаюсь от обжигающей, словно сухой лед, ярости и вдруг чувствую одуряющую легкость принятого решения.

Лицо перекашивает улыбка: мир окончательно поехал или я — мне все равно.

...Я подыграю ей в дурацком споре.

Почему бы и нет?

А потом она пожалеет, что вообще посмотрела в мою сторону.

Свет в окне гаснет, надо мной разверзается космос — пустой и безжизненный. Он знает, что все мы разобщены и одиноки, что смысла не существует, и даже Солнце — источник жизни — окружает лишь кромешная тьма.

***

6. 6 (Регина)

В открытое окно влетает легкий ветерок, солнце светит совсем по-летнему, блики и тени сплетаются в причудливые кружева на стенах просторной столовой.

Тяжко вздыхая, мама смотрит сквозь меня, но в ее глазах таится тихое осторожное счастье.

Опускаю лицо и разглядываю темно-бордовый отпечаток помады на краешке чашки. Я нервничаю до мелкой дрожи, азарт и ужас разгоняют пульс, мысль о том, что мне предстоит сегодня, оттесняет все другие мысли на задний план.

— Ну как? — Мама приходит в себя, кивает на мою опустевшую тарелку. — Съедобно, Регин?

— Обалденно! Ты — бог кулинарного искусства! — убеждаю со всей искренностью, и она прерывисто всхлипывает.