Провожу большим пальцем по упрямо сжатому подбородку, все больше смелея от собственной наглости, и чувствую приятную шершавую поверхность его кожи с пробивающимися волосками, жестковатыми, коробящими нервные окончания ладони.

Глаза Марселя в одну секунду меняют цвет – они светлеют и тут же темнеют. Лоб разглаживается, словно он вспомнил о чем-то невероятно приятном, но давно забытом, однако тут же через мгновение хмурится, втягивает воздух сквозь сжатые зубы.

И я понимаю, что его злость, вызванная моими словами, прошла. И тут же выдыхаю облегченно.

— Виктор, вам пора. Увидимся в суде, — он отталкивается от стула, оставляя меня, измотанную только что произошедшими эмоциями, пустую, будто кокон освободившейся бабочки, растерянно сидеть на стуле, поворачивается к отцу, закрывая меня от его внимания. — Настя остается здесь. И больше не покинет этот дом до тех пор, пока я не разрешу. Или до тех пор, пока не закончится действие контракта и мы не оформим развод.

— Но… — папа тут же тушуется под напором Марселя.

А его слова поджигают меня, словно огонь – спичку. Вскакиваю на ноги.

— Нет, мы так не договаривались, я свободная женщина, жить в этом доме не буду. Я не пленница!

Все это я кричу ему в спину, чувствуя, как волнение нарастает все больше и больше. Неужели он это говорит всерьез?

Марсель буквально выпроваживает отца, и за дверями его встречает какой-то бугай с татуировкой паука возле уха, тянущего лапки, как веточки, к левому глазу. От неожиданности я замираю, и отец, бросив извиняющийся взгляд в мою сторону за спину, уходит.

— Ты не можешь меня оставить здесь! — яростно кричу Марселю, и едва не падаю, когда он поворачивается и хватает меня за локоть. Зубы его сжаты – ему не нравится проявление моего искреннего гнева.

— Могу. Хочу. Буду. — цедит он.  — Поживешь в моем доме, пока не будут готовы нужные мне документы.

— Я на это не согласна.

Мужчина окидывает меня хищным взглядом с головы до пят.

— Меня это не волнует. Будешь делать то, что я скажу, как я скажу и когда я скажу. А выйдешь за забор – окажешься мертва.

— Ты мне угрожаешь? — я пытаюсь принять независимую позу, но это плохо выходит.

— Предупреждаю, — бросает он. — Твоя комната вторая от лестницы. Все необходимое доставят завтра. Не истери и все будет хорошо. Не будь дурой и каждый окажется в выигрыше.

— Да я в полицию на тебя подам!

Он спокойно уходит от меня, передвигаясь вальяжной походкой уверенного в своих силах хищника. Я вижу, как дрожат от смеха его плечи, и это ужасно бесит – мое предупреждение о полиции смешит его! Смешит!

Поворачиваюсь к входной двери. Дергаю раз, другой, третий. Ее просто так не открыть.

— Не кричи, — поворачивается он. — Ты же не хочешь разбудить Дину?

Да мне плевать и на него, и на Дину тем более!

— И, наверное, не хочешь отменить нашу сделку. Будь послушной девочкой. И никто не пострадает.

12. - 11 -

Эта ночь оказалась самой длинной в моей жизни. Я лежала в постели и только смотрела в потолок, где расплывались переменчивые тени, в которых можно было угадать персонажей странной пьесы, чьей героиней я оказалась.

Вот эта маленькая, согбенная тень, — отец. Мама ушла от него, когда я была совсем еще маленькой, в моей памяти нет ни единого воспоминания об этой женщине. Он никогда не говорил мне о причинах, почему она так поступила, даже когда я, подстегиваемая гормональными выбросами, подначивала его токсичными комментариями.

«Я тебя воспитывал, как мог», — эта фраза стала его коронным высказыванием при любой ситуации, в какой бы я ни оказалась. Он всегда давал мне много свободы, и, похоже, именно поэтому сейчас мы оказались в такой ситуации, когда зависим от воли и денег одного человека…