И говорил Рома тоже, как эти ряженые, – значительно и с интонациями:

– Ну а потом он давал им в жопу – списочно: Бежану, Дамиру, Теймуру, Нане, Иракли, Тенгизу, Лейле, Ревазу…

– Нане и Лейле тоже?

– Черт. Засада…

Забавно, что когда горело, пламенем будто был охвачен только центр машины, а теперь – когда остов «Волги» едва дымился и остывал – кусок относительно белого остался как раз лишь в центре: пассажирская дверь. А с другой стороны машина вся была побита грязно-серым, как сильно потоптанный мартовский снег. Заднее колесо совсем провалилось, как будто его и не было, и казалось, что «Волга» стоит прямо днищем на земле, как таз. Крыша изящно прогнулась, широкая, как целое море в неспокойный день; неужели прямо так от температуры? Или это Рома перед тем ходил, как слон?.. Искореженные стойки дверей. Языки уплотнителя свесились. От передка остались только гнезда по размеру фар, характерные, строго прямоугольные, а куда делся бампер, вообще неясно. И вообще, такие контрасты, контрасты: даже на месте дверных ручек только дырки, пустая штамповка, а что-то сохранилось вполне хорошо – вроде красной лампочки на ребре водительской двери…

– Слушайте, а я свой счастливый браслет не в машине потерял, нет?..

– Ну вот, начинается.

В салоне уцелели лишь грубые железные трубы да стальной обод руля – в захламленном, потерявшем цвет пространстве.

Все вокруг «Волги» было черно-белым (копоть – понятно, но частицы краски, что ли?..), все это лежало, как снег Фукусимы.

– А вообще-то, надо по-быстрому одеваться и валить.

Эйфория сменялась усталым молчанием, с которым все выбирали вещи из кучи, расправляли, разглядывали и менялись трусами, футболками, шортами. Пожар оказался рутинной затеей.

Рома еще нудно дорассказывал:

– Он все время жрал эти чебуреки и в конце валялся под забором, превратившись в жирную свинью.

– Да ты достал уже.

Они уныло плелись пешком, может, километр, может, пять.

– Как здесь странно, да? – Аня показала на мелкие ракушки (и обращалась как будто только к Антону). Сотни, тысячи ракушек, свисавшие на травинках, забравшиеся на кусты, на листья… Заползли и окаменели, тронешь – рассыплются в мел. А может, и не тысячи, а миллионы – как мор на пустынный берег. Их содержимое давно обратилось в ломкий клей, едва крепившийся к растениям. Было похоже, будто это нашествие свершилось еще когда-нибудь в палеолите, – что странно, ведь трава выросла в этом году.

– Что все-таки случилось с твоей машиной?

– Она сгорела.

Отец (и это было видно) сдержался, избежал крепких словечек колоссальным усилием воли. Красота момента, эта как бы стильная вариация на тему «она утонула», оказалась важнее, – и он не продолжал, молчал, только кряхтел (и наливалась жила на шее), потому что волокли тяжеленный мешок плиточного клея. Сводило пальцы. Не пальцы даже, а что-то нудно разливалось из центра ладони, и Антон тосковал, что не может перехватить неудобный мешок. Отец уже дважды командовал: возьмись по-другому, вот так, вот так, – но Антону все казалось, что тогда бумага прорвется, какой бы плотной она ни была, и серая пыль выльется на крапиву; трава лезла здесь из земли с утроенной силой. Отец кряхтел и пятился. Антон подумал, что нет, он так и не расскажет.

Мало ли, – не хочет.

Как только Антон услышал о случившемся, то почему-то сразу подумал, что это был поджог. Не «покушение», конечно, но какая-нибудь подлая и почти испуганная месть тех, кого отец считал врагами, – почему бы и нет?..

Но отец лишь выдерживал драматичную паузу. Как оказалось. Бутылочные обломки под тяжелыми ботинками, невидимые, «скрлык».