На фоне планов по покорению светского общества образ Николя Огненского как-то… потускнел. Померк, заслоненный шикарными перспективами.

Маша и Нюта обсудили последние фасоны и – ужас-ужасный! – удивительно удобные дамские брюки.

Съев печенье и выпив чаю, Нюточка воссоединилась с няней, радостно пообещав больше никогда к Марье Петровне не наведываться.

А Маша вздохнула и пошла допивать чай на веранде.

Денег за урок брать она не стала, хотя в бюджете ее, несомненно, еще шире приоткрылась дыра. Однако Марии претило брать оплату за несделанную работу.

Пусть лучше так, честно. В том, что она потеряла три рубля за урок, никто не виноват, кроме обстоятельств.

Она могла бы еще месяца два дурачить семейство Опренских, вытянув из него немалую сумму, а потом скорбно констатировать, что Нюта не справляется.

Многие ее коллеги так бы и поступили. Но это было бы ложью, а мама учила Машу не идти на сделки с совестью. Наказание все равно нагонит, не сейчас, так позже.

Мария постаралась изгнать неудачи из головы и сосредоточиться на поисках других учеников.

Однако вечером, к глубочайшему изумлению Марии Петровны, курьер принес посылку от отца Нюточки, графа Опренского.

Дав курьеру на чай, Маша открыла коробку и принялась с удивлением рассматривать ее содержимое.

Фунт дорогого хиндусского чая, полфунта амазонского кофе, конфеты с марципаном, монпансье, сливочное печенье…

В коробке был конверт. Маша с жадностью прочитала послание, написанное твердым мужским почерком:

«Глубокоуважаемая Марья Петровна, спасибо, что повлияли на Нюточку. Дочь – отрада моей жизни, позднее дитя, оттого пекусь о ней непрестанно. Знаю, балую безмерно и плоды сего пожинаю. Однако мы, родители, со всем опытом нашим прожитых лет, для нынешнего поколения уж не умны и не модны. Все-то черпают они из вольнодумной прессы и книг. Нюте полезно было услышать чужое мнение, здравое и доброе. Потому примите небольшой презент и компенсацию затраченного времени. Еще раз с благодарностью,

Искренне,

Граф Виталий Семенович Опренский…»

Кроме письма в конверте лежали две десятирублевые ассигнации.

Первым порывом Марьи Петровны было написать ответную записку с благодарностями и вернуть деньги. Но затем она призадумалась, держа конверт в тонких пальцах.

Словно в подтверждение ее мыслей в приоткрытое окно ударил порыв ветра, уже не летнего, а прохладного, сырого, напомнив, что осень не за горами и надобно конопатить щели.

Дом, что Маша арендовала у дальней родни нового маминого мужа, нуждался в ремонте, пусть мелком, но регулярном и от того затратном.

Пора уж было позаботиться о покупке сорока пудов угля на зиму и оплате услуг ведуна, чтоб тот заговорил крышу от протекания. В случае чего, родня Михаила, конечно, на улицу не выгонит, но Маша считала делом чести в точный срок платить за съем и прочие услуги.

Опренские оплатили больше половины стоимости аренды. Если бы Нюта осталось Машиной ученицей, семья потратила бы намного больше.

И, в конце концов, это был подарок.

Потому Маша решила, что совесть не всегда должна повелевать здравым смыслом и прагматизмом, и положила ассигнации в шкатулку к остальным деньгам, отложенным на необходимые расходы.

Она неспешно вскипятила воду, растягивая удовольствие, сполоснула кипятком фарфоровый чайничек, заварила чаю и села пить его у окна. Конфеты были чудо как хороши, а печенье таяло во рту.

А утром чудеса продолжились. По рекомендации от Опренских к Маше явилась бойкая девица в брюках, пышной блузе и мужском галстуке.

Представившись активисткой и борцом за права поперечных созданий, барышня прочитала Маше прочувственную речь о пользе свободомыслия и выразила желание изучать темные языки, дабы, как она выразилась, не только словом, но и делом доказать преданность нелегкому делу – доставке просвещения в лесные массы.