– Оставьте меня! – забилась Нибелунга в руках Зиты, но Зита держала крепко. – Кто вы такая, чтобы меня судить? Кто вы все такие?

– Такие же, как ты, – сказала Зита. – Глупые, наивные люди.

– Слепцы, – сказал Йерве.

– Жертвы хозяев жизни, – еле слышно произнесла Джоконда.

– Не всем суждено родиться хозяевами! – загремел дюк, чуткий к несправедливым упрекам. – Но в моих владениях каждый имеет право подниматься ввысь по ступеням Лестницы! Она открыта для всех! Ступайте по ней наверх! Хотя бы один день сдюжите продержаться на моем пьедестале, и с высоты полета чайки вы поймете, что между жертвами и хозяевами разницы никакой нет! Они сменяют друг друга, как волны. Все мы – кружащиеся листья на ветру. А устоим или нет – выбор каждого. Пристанище всегда найдется в Асседо для всех, кроме преступников и мерзавцев. Это говорит вам хозяин.

Слезы потекли из глаз Нибелунги. Прижалась к груди Зиты, спрятала лицо в ее плечо, и задрожала от рыданий.

– Все мы способны на красивые жесты, Кейзегал, – промолвил Фриденсрайх, тяжело откидываясь на спинку сидения. – С действиями дела обстоят похуже.

– Господа, – сказал Йерве, – этот человек нездоров. Неужели вы не видите? Почему вы все время об этом забываете?

– Легко забыть, юноша, – ответил Фриденсрайх за всех. – Они не виноваты. Они марионетки в руках Рока. А у меня настолько красивый лик, что завидев его, марионетки Рока превращаются в марионеток собственных страстей, и не способны перевести взгляд ниже лица. Не зря ты запер меня в Таузендвассере, Кейзегал. С такой внешностью я в двадцать пять лет стал бы хозяином Асседо, в тридцать – и окрестностей, а в тридцать пять даже остров Грюневальд, что на Черном море, перекочевал бы в мои владения. Вы прекрасно это понимали, сир. И никто не осудит вас за то, что вы вычеркнули из памяти Асседо Фрида-Красавца. Но теперь мне сорок лет. Я еле жив, и не угрожаю никому, кроме как излишне впечатлительным барышням. Пожалей меня, Кейзегал, я не могу больше трястись в этой повозке. Неужели я должен произносить это вслух? Ну да ладно, произнесу, раз уж в вас воспылала страсть к откровениям. Мне больно.

– Дьявольщина.

Сплюнул дюк. Спешился. Подошел к повозке. Склонился над Фриденсрайхом, внимательно его оглядывая с ног до головы.

– Почему ты все время молчишь, Фрид, вместо того, чтобы говорить дело?

– Я молчу? – удивился Фриденсрайх. – Странный ты человек, Кейзегал Безрассудный. Я за шестнадцать лет не проговорил столько слов, сколько высказал за эти три проклятых дня.

– Тысяча чертей! – стукнул дюк кулаком по оконному стеклу, и вышиб стекло. – Да ты в самом деле страдаешь!

– Бредни какие, – улыбнулся смертельно бледный Фриденсрайх, но судорога свела его лицо. – Басни из чердака.

– Через двадцать минут мы будем у этого дьявольского отродья, скотины Шульца, – заявил дюк, выпрямляясь.

– Ты переступишь порог, который поклялся никогда не переступать? – усмехнулся Фриденсрайх.

– Замолчи, Фрид! – заорал дюк. – Я больше не могу слушать твою болтовню!

Миновав большой ракушечник, напоминающий кабанью голову, кавалькада оказалась на широкой аллее, обсаженной с обеих сторон высоченными кипарисами, а еще через несколько минут перед глазами путников в ночи вспыхнуло яркое солнце.

Раскинувшийся длинным полукругом Арепо, трёхъярусный дворец купца Шульца, был торжественно освещен снаружи и внутри светильниками, факелами, свечами и газовыми фонарями, как театр перед премьерой.

На фасаде две сложные скульптурные композиции изображали корабельную битву и портовую торговлю. На куполообразной крыше скакал на запряженной дельфинами колеснице Посейдон в окружении трубящих тритонов и океанид. На фронтоне изящного портика красовался герб с трехмачтовым фрегатом. Все это великолепие довершали ажурная лепнина на фасаде, колонны тосканского ордера, пилястры и арочный подъезд.