– Поставьте стакан на правую ладонь, сударь, – прошептала Зита, а может быть, то был южный ветер, морской прибой, лунные струны, сама память.

– Что следует произносить? – спросил Фриденсрайх.

– Я плохо помню… – унес ветер голос.

– Есть вещи, которые забыть невозможно. Вспоминайте скорее, Зита.

– И были завершены земля, небо и все их воинство.

– И были завершены земля, небо и все их воинство, – повторил Фриденсрайх.

– И закончил Бог на седьмой день Свой труд, которым занимался.

– И закончил Бог на седьмой день Свой труд, которым занимался, – подхватил Фрид.

– И в седьмой день отдыхал от всего Своего труда, которым занимался.

– И в седьмой день отдыхал от всего Своего труда, которым занимался.

– И благословил Бог седьмой день, и освятил его. Ибо в этот день Он отдыхал от всего Своего труда, который был создан Им для деяний.

– И благословил Бог седьмой день, и освятил его. Ибо…

Колени подкосились. Рука Фрида задрожала.

Бросилась Зита к стакану, подхватила и поднесла к его губам.

– Пейте, сударь.

– Я не пью, – отвернулся от нее Фриденсрайх. – Вот уже шестнадцать лет. Я не смею. Мне нельзя.

– Благословен этот плод виноградной лозы, – сказала Зита и приложила стакан к устам Фрида. – Вы сами благословили его.

– Я погиб, – прошептал Фрид и пригубил вина.

– Теперь пейте вы, Йерве из Асседо.

Пальцы Зиты коснулись пальцев Йерве. Жаркое дыхание над священной чашей опалило лицо. Глотнул вина. Закружилась голова.

Зита отошла к Джоконде, которая стояла поодаль, глядя на черно-белую степь. Передала ей стакан.

– Я не стану пить эту мерзость, – мадам де Шатоди скрестила руки на груди, всем своим видом воплощая отвращение.

– Пей, Джоконда, пей!

Мадам де Шатоди отвернулась и пошла прочь, рассекая юбками высокую траву. Зита пошла за ней.

– Как она выглядит? – шепотом спросил Йерве у отца своего. – Опишите мне ее!

Фриденсрайх сполз по стенке повозки на землю, сгреб пальцами придорожную пыль.

– Солнце опалило ее. Темна она, но красива. Глаза – два камня в Каабе, аль-Хаджар аль-асвад. Густы ресницы ее, как трава в Асседо летом. Волосы, как ночная пена морская. Ноги – столпы храма. Руки – лоза виноградная. Губы – вишневая настойка, горькая, терпкая. Стройна она и гибка станом, а бедра ее широки. Груди – плоды гранатовые. Шея – что у твоего жирафа. Под левым ухом – родимое пятно, формой похожее на семя тыквы. Старая кровь бьется в синих жилах, проступающих под смуглой кожей, такая древняя, что нам и не снилось. Там начало всех начал. И конец всех концов. Она переживет всех нас.

Йерве озадаченно смотрел на отца своего, так, словно мог его видеть.

Посмотрел Фрид-Красавец на сына своего. Так, словно, мог вернуть шестнадцать утраченных лет, молодость свою и здоровье.

Отряхнул Фриденсрайх руки от пыли. Начертал на земле имя.

И Йерве прозрел. Увидел. Понял. Прочел.

– Зита Батадам! – вскричал Йерве, захлопав глазами. – Господи, какое счастье! Какое чудо! Я узнаю буквы! Я могу читать! Я могу читать!

Коснулся Фриденсрайх рукой глаз Йерве. Пыль запорошила ресницы и брови. И стал Йерве старше лет на шестнадцать. Улыбнулся Фрид печально.

– Когда она волнуется, над ее переносицей проступает морщина в форме буквы «Т». Опрокинь букву «С» на живот, и ты увидишь ее брови. Губы – буква «В», закругленная, но прочная у основания. Глаза – буква «Е», острые и колючие. А сама она – буква «S», неуловимая и скользящая. Представь, Йерве из Асседо, закономерность буквы «М», и ты поймешь, как прочно стоит она на земле, и в чем ее податливый изъян – надави, и прогнется. Нельзя давить на эту букву, ибо в ней все стоны. А неприступную букву «К» положи на спину, и она откроется тебе. Ведь это только видимость острых копий. А в букве «О» вся плодородность ее живота. Если бы ты увидел ее, юноша, сердце твое пропустило бы два удара, а затем пустилось бы вскачь, обгоняя мысли. Она увлекла бы тебя, и ты побежал бы за ней. Как жаль, что я не могу бежать. Как жаль, что ты не видишь ее.