– Я обоняю благовоние мастей ее, – сказал Йерве, – аромат разлитого миро, оливкового масла, гарь спаленного дома, расплавленный воск. Я слышу голос ее. Мольбу ребаба, стенания уда, звездный перезвон. Она много страдала, и многое пережила.

Две пары нездешних глаз встретились, начертав твердый знак. Букву «йуд», с которой началось сотворение мира и которая была как входом, так и выходом.

– Не верь женщинам, – вдруг сказал Фриденсрайх, и струна оборвалась. – Мадам де Шатоди лжет. От первого слова до последнего. Я устал. Помоги мне встать.

– Вы так и не отказались от красивых жестов, сударь, – сказал Йерве.

– Зита, – беззвучно произнес Фриденсрайх.

Стоящая от него на расстоянии в тридцать шагов, Зита обернулась.

Хрустнул и раскололся гранат. Струйка дыма поплыла в воздухе. Запах сожженных трав защекотал ноздри. Вспыхнул факел.

После субботы неизбежно наступает первый день недели.

– Трогай! – приказал Фриденсрайх севшим голосом, и повозка опять потащилась на юг.

Четверо людей в ней притихли, и каждый был погружен в свои мысли, одновременно ощущая единство полотна, сотканного из общих недовиденных грез.

В полусне, на границе между былью и небылью, мечтала Джоконда о несбыточном. Думал Йерве о не подлежащем осмыслению. Вспоминала Зита о незабываемом, хоть и не желала вспоминать. Не глядела на Фриденсрайха – испугалась силы его и слабости, не понимала, которой из них в нем было больше. Чувствовал Фриденсрайх, что и лиги не пройдет, как он начнет чувствовать. А это было недопустимым. Маркграф достал из внутреннего кармана камзола маленький хрустальный пузырек с зеленой жидкостью. Цокнула пробка – капля упала на язык.

– Что это? – спросил Йерве, скорее услышав, чем увидев.

– Эликсир забвения, – ответил маркграф. – Только толку от него, что от Рока – милости.

И закрыл глаза.

Нездесь и нетам, столь же далекие от дома, как Град Обетованный от Асседо, пролегли по бесконечной степной дороге. Алмазная крошка рассыпалась по небосклону. Соленый ветер вздыбливал гривы лошадей.

Фыркнули лошади, забили копытами, взметая в чернь серебряную пыль. У раскидистого дуба на обочине дороги дюк Кейзегал перехватил у Оскара поводья. Повозка снова остановилась.

– Черт вас всех забери! Сколько требуется часов, чтобы преодолеть семь несчастных лиг?

Сейчас Фриденсрайх обрадовался дюку едва ли меньше, чем в то мгновение, когда друг и соратник разбивал цепи на воротах северного замка, Таузендвассера.

– Я хочу есть и спать! – обвиняющим тоном заявила растрепанная Нибелунга, готовая свалиться с не менее всклокоченной Василисы. – Мы ждем вас у этого дурацкого дуба вот уже битый час. Сколько, в самом деле, лиг от Ольвии до Нойе-Асседо?

– Тридцать, – уверенно ответила Джоконда, пробудившись от полудремы и оживившись.

– Семьдесят шесть, – сказал дюк.

– Все зависит от того, на какую карту вы, господа, смотрите, и кто ее составитель. Путешественник Молиг де Курбур утверждает, что Ольвию от Нойе-Асседо отделяют шестьдесят с лишним лиг, однако его современник Наббар Амуас божится в своем труде «Тысяча и одна южных дороги», что между Нойе-Асседо и Ольвией столько же лиг, сколько между Ксвечилией и Обашем. То есть, сорок три.

– Бредни какие, – бросил Фриденсрайх. – Всем известно, что в каждой дороге столько же лиг, сколько сил в лошадях. Еще одна лига – и они упадут замертво. Животным тоже нужна вода и пища. Нам необходим привал.

– Разобьем лагерь под дубом, – предложил дюк. – В двух шагах отсюда протекает ручей. Лошади напьются вдоволь.

– Ни в коем случае! – запротестовала мадам де Шатоди. – Я не цыганка, чтобы ночевать под открытым небом.