Они с матушкой недолго разговаривали в ее комнате, затем вся семья собралась в столовой. Страшно вспомнить, в какой суматохе мы украшали ее. Матушка заказала новые знамена, а нетрезвый стражник упал с лестницы, пока развешивал на стенах узкие полоски ткани. Они были темно-зелеными, по середине тянулась черная полоса, слева от нее красовался наш герб — профиль оленя с длинными рогами, справа — ряды сов, символ арданириата.

Царапины на старом столе закрыли белой скатертью, и темная столовая стала уютнее. Впрочем, для камердинера это вряд ли имело значение. По виду он казался младше меня, полный, но хотелось подобрать другое слово. Пухлый, да, уютный, как мягкая подушка. Темно-пшеничные волосы и узкие серые глаза делали его миловидным, но все портили кривые зубы.

За обедом ушли все опасения. Господин Лоус был добрым и так мило краснел, что его хотелось потискать. Матушка говорила спокойно и изящно, даже лохматые кудри перестали резать глаза. Я была счастлива, пока моя младшая сестренка не начала мычать себе под нос ту похабную песенку. Господин Лоус тут же смутился и уткнулся носом в тарелку.

После обеда я заявила, что провожу гостя в его комнату. Матушка выпучила глаза и замотала головой, но мне было все равно — нужно любой ценой добиться ответов. Господин Лоус наверняка знал, что задумал Тибо. Слова никак не находились, пока мы шли по коридору. Гулкое эхо витало над нами и подчеркивало нелепость ситуации, пришлось задать глупый вопрос о столице.

— Столица? — Господин Лоус улыбнулся и опустил голову, скрывая кривые зубы. — Столица шумная. Я и сам приехал на холм Виттилии из пустого замка, когда лорд Эймирит предложил мне службу. Сперва я боялся всех этих грохочущих телег и кричащих людей. Их так много, просто невообразимо.

Значит, Тибо пригласил? Что, если он плел какой-нибудь заговор, оттого и собирал надежных людей? Мысль увлекала, но казалась далекой от нашего болота и мирного кваканья. Но как же манили тайны неизвестного мира.

На вопросы о приглашении Дони бормотал что-то невнятное и краснел. Знал! Вот хитрый, но ничего, в поездке он от меня не отделается.

Проводив его в комнату, я побрела к себе, и эхо шагов стало печальным. Дом будто тосковал из-за моего отъезда, и становилось еще тяжелее. Страх большого мира сменился надеждой, но ее портили мысли о Майтлине. Время стерло из памяти его лицо, остался только образ высокого, грозного мужчины с теплым взглядом. А что осталось в сердце? Точно не любовь, просто нежность и благодарность за подаренные ласки. Надеюсь, чувства не вспыхнут при встрече. Они не нужны, ни за что не стану подстилкой человека, который так легко отмахнулся от меня.

В ночь перед отъездом я старалась понять, появится ли пламя из тлеющих углей. Было тихо, влажный воздух приятно холодил лицо, а по потолку медленно скользила тень дерева. Прямо как в ночь, когда я привела сюда Майтлина, но тогда горели свечи. Наверное, был поздний час и все спали, отсюда и смелость. Как приятно было ощущать на коже этот влажный воздух. А еще звуки, сколько страсти было в шорохе простыней, глухих вздохах и шепоте, что даже сейчас напряглись соски.

Реакция тела всегда заставляла стыдиться. Майтлин открыл мне блаженство близости, и без мужских ласк становилось все труднее. Трогать саму себя казалось отвратительным, но порой это требовалось сильнее воздуха. Вот и сейчас в животе потеплело, грудь стала чувствительной, а одеяло так приятно грело, словно ладонь. Слаще рук Майтлина согревало только его дыхание, когда я лежала поперек этой кровати четыре года назад. Ягодицы были у самого края, а ноги — широко расставлены.