– Ну как? Про баллон не спрашивали?

– Нужен им наш баллон, – недовольно отозвалась Валентина и не понять было, чем или кем недовольна: то ли мужиком своим неразворотливым, то ли соседями недогадливыми – могли бы и заметить ярко-голубую железину в их дворе.

– Надо же… Ну, ничего. Мы – люди негордые, сами можем сходить напомнить, чтобы хоть иногда поглядывали через заплот ограды.

Закурив, Михаил медленно пошел к дому соседа, издали, как бы сравнивая два баллона. Один старый и ржавый, а другой новенький, с голубыми переливами в вечернем закатном солнце.

– Эх, спасибо Максимычу, удружил…

Чувство превосходства распирало изнутри, и думалось Михаилу, что вот сейчас-то он и утрет нос Прокопьичу.

– Какими судьбами? – с лейкой в руках встретил его сосед. И показал на лавочку, дескать, присаживайся.

– Никуда не торопишься, а то мне полить бы огурцы, иначе жена будет шибко недовольна?

– Не тороплюсь, поливай, – разрешил Михаил.

– И правильно, а чайничек у меня всегда заправлен, в полной готовности дожидается.

– Да не буду я.

– Заболел, что ли? Или съел чего?

– Ты меня, Прокопьич, не доставай, – сам не ведая, отчего, злился Михаил. – Я по делу пришел.

– Что, на солонец едем? Так это в пятницу надо, а сегодня вторник. Рано еще.

Михаил бросил взгляд на свой дом. Баллон стоял посреди ограды, кажется, ещё ярче сверкая голубизной. Не видит или придуривается?

– Ну, так что? Едем или ты уже передумал? – Прокопьич поставил лейку возле бочки с водой и сел напротив Михаила.

Понятно, не о солонце лихорадочно думал сейчас Михаил. Если сосед принесет сейчас свой чайничек, прощай баллон. Валька не простит. И, набравшись духу, показывая пальцем на баллон, выдавил из себя:

– На что он тебе сдался?

– Этот-то? Да вот выбросить хотел. Да больно уж тяжелый. Прошлым летом сварщики теплицу варили да и бросили в сарае. Я его до схода дотащил, чуть не надорвался.

Михаил оторопел и, хлопая глазами, смотрел то на баллон, то на соседа.

– Да, Георгич, – вдруг обратился Прокопьич с просьбой, – подсоби вытащить за ворота, одному тут не управиться. Зинку просил, а у нее радикулит.

Михаил посмотрел на Валентину, слышавшую весь разговор, хотел было что-то сказать. Потом махнул рукой и встал.

– Ну, так что, подсобишь?

Подняв с двух концов железину, мужики потащили её за ограду, на улицу.

– Пионеры заберут на металлолом, – сказал Прокопьич, отряхивая руки от ржавчины. – У тебя, я видел, тоже стоит такой. Может, помочь?

– Не надо, я сам справлюсь. А вообще – это не мой, – отозвался Михаил, направляясь к своему дому.

Михаил шёл и чувствовал, как по спине растекается холодный липкий пот, будто в это самое время, сейчас он занят какой-то необычайно трудной, тяжёлой работой и никак нельзя её оставить. Он чувствовал, как с каждым шагом ему всё более хочется остановиться, повернуть назад, к соседу, чтобы сказать что-то извинительное, за что-то попросить прощения, хотя в то же время понимал, что ни в чём не виноват перед Прокопьичем, и Прокопьич ни в чём не виноват перед ним, Михаилом. Просто такая у них жизнь – у каждого своя. Просто у них свои собственные в этой жизни дороги, свои линии поведения, свои представления о ценностях, как свои собственные дома, обстановка в них, свои одежёнка, обувка, свои привычки, привязанности, свои лад и строй. И не надо им ничего менять в своих жизнях, не надо пытаться заскочить вперёд, в чём-то обойти или превзойти. И ему, Михаилу, не нужен был тот треклятый баллон, как вовсе не требуется ограде его усадьбы асфальт, потому что он сам более любит в ней летнее разнотравье, по которому день-деньской слоняются куры, на которой подле будки разлёживается пёс Антар, да и сам он любит пройтись по мягкому ковру сочной июльской травы босиком.