Охотник ел.

– Ешь, Холоднов, ешь. Хочешь итальянской ветчины? Прелестная вещь, – предлагал охотник егерю. – Жаль только, что тебе водки нельзя пить. А водка – отличная. Она аппетит придает.

– Ветчинки позвольте, – отвечал егерь. – Люблю я эту ветчину. Медвежий окорок она напоминает.

– А ты ел медвежину?

– Я-то? Гм… А вы спросите, чего я не ел. Я все господские закуски знаю. Весь век с казачков около господ, да чтобы не есть! А что насчет медвежины, то у моего старого барина, господина Расколова, эта медвежатина-то не переводилась. До сотни медведей он в тридцать-то лет уложил, дай Бог ему царство небесное. Как медведя, бывало, обойдем – сейчас гостей созывать на охоту. Ну, и приедут сейчас охотники. Приедут из уезда господа помещики, приедут из Питера. Да не какие-нибудь охотники из купцов или, еще хуже, из приказчиков, как вон к нам в охотничий дом ездят.

– Однако, как ты зол на купцов да на приказчиков… – перебил егеря охотник.

– Не дело им, ваша милость, охотой заниматься. Охота – занятие барственное. А коли ты купец или приказчик – ты и торгуй в лавке. Вот твое положение…

а не охотой заниматься. Так вот я и говорю… Как медведя обойдем – наедут гости, и все в генеральском чине. Опять же князья, графы… Вот эдаким господам служить приятно. На охоту выедем, и кухня с нами. Повара ножами стучат, лакеи бегают, пробки хлопают – весело. Ну, и уложат медведя. Уложат – пир горой. Гости дня три-четыре живут, и все пиры, пиры. Хлебосол был, царство небесное – ой какой хлебосол! Теперь таких и не осталось. Вина, бывало, выпьют – страсть! И все вино дорогое. С медведя шкуру долой, окорока солить и коптить. Выкоптят окорока – опять сзывают гостей со всех волостей на медвежьи окорока. И опять пир. А на зайцев ежели, то бывали, ваша милость, облавы, что по сотне зайцев укладывали, право слово. Вот это охота! А теперь какая охота! Срам. Да и охотники-то… Нешто есть у теперешних охотников какое-нибудь пристрастие?

– Ты это в мой огород шарики-то кидаешь, – заметил охотник.

– Вообще говорю, сударь. Конечно же, ноне во всем умаление… – отвечал егерь и продолжал: – Так вот насчет медведей-то… Шкуру долой – и сейчас пошлют в Петербург чучелу из нее набивать, а набьют – сию минуту этого медведя в галдарею. Так он в галдарее и стоит. Целая стеклянная галдарея была в барском доме – и по сторонам все медведи. Который медведь на задних лапах и с дубиной, который поднос держит, и на нем графин и рюмки, который вешалку в зубах… А который медведь на четырех ногах стоит – это, значит, диван. И диваны, и кресла из медведей были поделаны. Медведь и в виде ковра лежит. И ведь как живые стоят и лежат… И на каждом медведе ярлык: убит такого-то года, такого-то числа. Все с ярлыками. Так эта галдарея у нас и звалась: медвежья галдарея. Нарочно на этих самых медведей приезжали гости из Питера любоваться. Сам это, дай ему Бог царство небесное, ходит с гостями, показывает и про каждого медведя историю рассказывает. Хороший был господин!

– А на лосей была у вас охота?

– На лосей? До бесконечности. Лосей гибель к нам забегала. Помилуйте, пятнадцать тысяч одних лесных десятин у нас было. Лосю есть где разгуляться, – рассказывал егерь. – Из лосиных голов тоже чучелы – и на стену… А лисы, так из тех ковры делали, и при кабинете была целая комната, где стены и потолок лисьими коврами увешаны. А уж как мне-то у него хорошо жить было! После каждой охоты с гостями так уж и считай, что у тебя тридцать, сорок рублей в кармане, а то и пятьдесят. Господа настоящие, щедрые и все егерю в руку. «На тебе, Холоднов, на тебе».