И, когда тебе уже кажется, что всё – это край, ты встречаешь ещё одну девчонку, мелкую сопливую замарашку.

Воробышка… Чтоб тебя, атаман!

Она протягивает к тебе маленькую грязную ручку, и ты сдаешься. Ты вкладываешь в её ладошки своё сердце. И говоришь:

– Вот! Делай, что хочешь!

Эх, бабы! Даже маленькие женщины опасны. Они даже опаснее, чем взрослые. Потому что взрослую всегда можно бросить и уйти. Какая бы она чудесная ни была! Просто… выставить вон из своего сердца.

А с маленькой женщиной ничего сделать нельзя. Она просто смотрит на тебя этими чистыми, светлыми глазёнками, утыкается носиком в плечо, и ты понимаешь, что сдался, даже не начав бой. Ты сдался. Ты обречён. Обречён на любовь.

Эти мысли крутились в голове Эливерта всю дорогу до Сальвара. Эти, и многие другие…

Странное чувство. Как будто в жизни его случилось что-то такое, чему и названия нет. Но одно ясно – теперь всё иначе будет. Пришло время перемен. И лучше ему не противиться.

Это как резко с горы побежать – попробуешь остановиться и расшибешься насмерть, а пока летишь сломя голову так, что сердце замирает, всё еще может обойтись.

Тревожно и странно на сердце… Хоть, вроде, солнышко над головой, свежий ветер в лицо, зелёные холмы ковром до горизонта.

Граю сидела перед атаманом в седле, крутила головенкой по сторонам, с любопытством и восхищением, временами задавала вопросы: смешные, глупые, умильные до ужаса. Эл отвечал серьёзно, по-взрослому. И старался не думать о том, что было перед самым отъездом из Берфеля.

***

Граю продали. Сапожник Сильтин. За десять фларенов.

За такую цену можно было купить на рынке хорошую утку или дрянную козу. Сильтин продал свою дочь.

Эл догадывался, когда они подъехали к лачуге, где обитала родня Воробышка, чем может закончиться дело. Он хотел пойти вместе с девочкой. И не смог.

Понял вдруг, что если эта пьяная сволочь заикнётся про деньги, сдержаться не получится – Эл его просто придушит. А ведь он всё-таки отец Граю. Нельзя убивать отца ребёнка, если ты этому ребёнку добра желаешь, даже если этот отец – такая тварь, что ещё поискать.

Эл попросил Наира. Сунул кошель с деньгами и кивнул на покосившуюся дверь: сходи, дескать, договорись, чтобы девочку отпустили, не позволь мне самому туда зайти!

Лэгиарн скрылся в покосившейся хибаре. Тишина не продлилась долго.

– Ты не перестаёшь меня удивлять, Эл!

Ворон поднял на Настю глаза, усмехнулся, качнув головой:

– Я сам себя не перестаю удивлять! Цыплёнка этого вот пригрел… Зачем, спрашивается?

– Последнее время меня не покидает странное чувство, что ты далеко не такая сволочь, какой хочешь казаться, – невозмутимо продолжила Рыжая. – Сама не знаю почему…

– Может, потому что я далеко не такая сволочь, какой хочу казаться?

Эл хотел, чтобы это прозвучало как шутка, но получилось как-то грустно.

– А зачем тогда? – задумчиво обронила девушка. – Зачем казаться? Просто будь! Собой.

Он не успел ответить, скрипнула дверь, и на пороге показался лэгиарн.

– Всё в порядке. Граю сейчас придёт. Ты был прав: Сильтин дочку даром отдавать не пожелал, как и женщина его. Та быстро сообразила, что на этом руки погреть можно. Ух, Эл, эта Беарья – сущая гадюка! Впрочем, особо не торговались – сошлись на десяти фларенах. Дочкой они чересчур не дорожат – девочка для них обуза.

Эливерт это предчувствовал, знал, но сейчас только плюнул в сердцах.

– Проклятый дом! Проклятый город! Проклятый мир! Как скот детей продают! Даже хуже, чем скот. Они ведь понимают, всё понимают. Как же так? Задаром, неизвестно куда, незнакомому человеку! Тьфу, чтоб им пусто было, даже и не человеку – лэгиарну! Родную кровь отдать, да как же это? В Бездну их всех! Рабства в Кирлии нет… А это тогда что, скажите?