А я, в свою очередь, научилась доверять ему. Я увидела, что за странным поведением скрывается далеко не глупый человек. Альфа не был недоразвитым, больным или ущербным, просто мой волк оказался особенным: неразговорчивым и немного замкнутым. Он не привык и не умел общаться. Но я привыкла к его постоянному хмурому выражению лица, резкости, дикости, к его рычанию и говорящим взглядам необыкновенных бирюзовых глаз. Я уже нормально воспринимала и наготу волка, когда он возвращался после ночной охоты и долго ходил возле нашей очередной норы, не одеваясь.

Но главное, что мне нравилось в моем волке – это то, что он был заботливым. За три недели нашего шатания по лесу я привыкла к нему, и к тому, что нас во всём мире только двое.

И хоть Альфа не научился говорить, я сама начала его хорошо понимать лишь по нескольким словам.

Так слово «тварь» он употреблял только, если был крайне чем-то недоволен. «Допустимо» говорил в том случае, если его что-то не устраивало, но он готов был с этим мириться. Ожоги от костра он характеризовал словом «допустимо». Вся приготовленная нами в лесу еда обозначалась этим же словом.

А слово «вкусно» у него имело самые различные значения. Этим словом он мог обозначить и горькую траву, и кислую ягоду, и холодную воду, и мед диких пчел, и даже наши поцелуи...

Кроме этих трех слов, Альфа активно употреблял в речи ещё и мое имя, и в зависимости от ситуации делал это разнообразными интонациями.

И больше по собственной воле он слов не употреблял. Я могла заставить его проговаривать новые слова, и он за мной их механически повторял, но оставались или они в его лексическом запасе, я не понимала.

Нежелание моего волка как-то развивать свою речь было моей основной проблемой в лесу в течение трёх недель. Я не могла ни о чем его расспросить, я не знала ни его настоящего имени, ни сколько ему лет, ни откуда он, вообще, взялся.

Но однажды с утра меня стала мучить тянущая боль в пояснице, которая ближе к обеду перешла в тупую нестерпимую боль в животе.

Когда я, сморщившись, присела на корточки, Альфа сер рядом со мной и с заметным беспокойством спросил:

- Ласка?

На этот вопрос мне нечего было ответить.

- Допустимо? - Спросил он следующий раз, когда я отмахнулась от его руки и отказалась подниматься на ноги.

Я пыталась проанализировать, понять, почему мне так больно? Отравиться я не могла, мясо я ела только хорошо обгоревшее на огне, а к сырой воде и лесной зелени мой организм уже должен был приспособиться. Или я, все-таки, отравилась?

- Ласка, допустимо? - Отвлёк меня Альфа. А я и так потеряла терпение от усиливающейся боли.

- Не допустимо! - Крикнула я волку. - Совсем не допустимо! Мне больно! Плохо. Я отравилась. Может, хоть на моей могиле ты произнесешь больше четырех слов!

- Ласка? - Шепотом спросил волк и сильно побледнел. Мне стало его жалко и стыдно за свою несдержанность. Но своя боль делает людей нетерпимыми к боли окружающих:

- Уйди! Видеть тебя не могу! – Орала я на Альфу. У меня от боли почти оголились все нервы, и мне никого не хотелось видеть или слышать.

И здоровый Альфа, который не понимал, почему плохо мне и помочь мне не мог, вызывал у меня только злость.

А от беспокойства в его взгляде мне было только тяжелей.

Альфа потянулся ко мне, а я уперлась ему руками в грудь, не позволяя приближаться и дальше.

- Ласка? Еда? Вкусно? - Я поняла: он хочет спросить, что мне в данный момент нужно, а нужно мне было только остаться одной. И чтобы боль пропала. - Вода? Мясо? Огонь? Спать? - Продолжал задавать глупые вопросы волк.