Александра Георгиевна, дай Бог ей здоровья, словно почувствовав мои напряжение и скованность, отказалась от привычного сеанса, предпочтя ему разговоры по душам.

Мы пьём кофе из белых фарфоровых чашек, слушаем песни Элтона Джона, играем в карты, а потом она замолкает и глубоко затягивается сигаретой Chapman, мгновенно погрузив комнату в облачко сизого дыма.

Скидывает с узловатых ног туфли и ложится на скрипучую софу, словно я не рядом. Растягивается поудобнее и, стряхнув золу в пепельницу из прозрачного стекла, бормочет:

– Никогда нельзя любить кого-то сильнее, чем себя, Любаша. Самая большая любовь твоей жизни – к себе. Поняла, детка?

– Да. – Неуверенно киваю я. От взгляда Савской мне хочется провалиться сквозь землю или рассыпаться на атомы, он проникает лазерным лучом в самое сердце, высвечивая мои истинные мысли. А «да» ли там? Люблю ли я себя или ответ – вежливая отмашка? Молчанием Александра Георгиевна пробуждает ото сна мою осознанность, сверлит взглядом, пока я не повторяю:

– Да! Я люблю себя больше.

– Ты сильная, детка, что бы ты ни говорила. – Знакомым жестом Савская ослабляет воротничок-стойку изысканной шелковой блузки и, смяв окурок в пепельнице, поднимается с дивана. – А, знаешь, Любаша, как поступает любящий себя человек?

– Как?

– Он не равняется на других и прощает себя за ошибки.

Прощает себя... А я ненавижу себя за слабость перед ним! Ковыряю незаживающую рану, испытывая почти маниакальное стремление купаться в чувстве вины.

– Я не знаю, что сказать...

– А ничего и не нужно говорить, детка: ступай домой и пожалей маленькую девочку Любашу, обними ее, погладь по голове. Не ругай...

И я жалею... Вымываю из души крупицы золота, безжалостно избавляясь от песка. Эх, как же на словах все просто и логично, и какая сложная и непредсказуемая жизнь...

Каблучки звонко стучат по мраморному холодному коридору банка. Прижимаю разноцветные папки к разгоряченной груди и торопливо бегу к дверям Федорцовой.

Ну, как бегу? Если цоканье по скользкому полу на высоких шпильках можно посчитать бегом, то да...

В периферию зрения врывается высокая темная фигура, чувствую движение прохладного воздуха. Оборачиваюсь. Макс...

– Любаша, привет. То есть, Любовь Петровна...

Какой же он красивый... Темно-серый костюм оттеняет глаза парня цвета расплавленной стали, белая рубашка контрастирует с золотистым тоном кожи. Макс виновато опускает глаза, а я почти уверена, что он прокручивает в голове воспоминания о нашем горе-свидании...

– Макс, это по-прежнему я. – Мягко касаюсь руки парня. «Почему я ничего не чувствую?!»

– У тебя все в порядке, Любаш? Ты не думай, я, как друг спрашиваю. – Неуверенно звучит его голос.

– Макс, я разве выгляжу несчастной или...

– Нет, что ты! – спешит он меня разубедить. – Ты выглядишь озабоченной и уставшей. Но, все равно, очень красивой. Люба, послушай...

– Не нужно, Максим. – Ободряюще сжимаю его кисть и опускаю взгляд на носки замшевых туфелек. – У меня все нормально.

Губы Макса растягиваются в улыбку, но она не касается его глаз.

– Если тебе что-то понадобится...

– Спасибо, непременно. – Бросаю небрежно, чувствуя разбегающиеся по телу мурашки нетерпения. Только выяснения отношений мне сейчас не хватает! Нет уж, дудки. Встреча с Максом в моей квартире была точкой, а не запятой. – Мне пора.

Оставляю парня наедине с невысказанными словами и устремляюсь к дверям кабинета Федорцовой, желанным как райские врата.

Пальцы касаются прохладного металла дверной ручки, и я окунаюсь в атмосферу безопасности. Плотно закрываю дверь изнутри, желая усилить это ощущение.