– Адрес-то известен – Булатниковская улица, дом три. – Лева задумался. – Выходит, что дом четыре. Куда-то сюда. – И полез в карман пиджака за телефоном.

– Да откуда ты вообще знал, где меня искать? – наконец спросила Тая.

Лева медленно поднял к ней лицо. Кудряшки прилипли к вспотевшему лбу.

– Ты совсем дура? – то ли спросил, то ли понял он. – Игорь Викторович в курсе любых твоих перемещений. Ну, может, не лично он, но служба безопасности так точно. Это опасно теперь для вашей семьи – перемещаться без охраны.

– Бред, – только и смогла выдавить из себя Тая, щеки сразу стали огненными, и в желудке заворочалось. – Бред какой-то.

Лева не стал ее переубеждать, потыкал в телефоне, поднес его к уху, продиктовал адрес, откинулся обратно на бок машины, задышал с присвистом. Для злости сил не осталось, для сочувствия тоже. Тая просто приложилась к его горячему боку и притихла. С неба начало сыпать мокрым. Тая вытянула ладонь, поймала пару капель, поднесла к лицу. На коже медленно таял летний снег.

Лева пролежал в больнице два с половиной месяца. Смещенные кости собрали и укрепили титаном, но тот не прижился, началось воспаление, дошло до реанимации. Леву откачали, и к делу подключились папины врачи с три-дэ-принтером в арсенале. Дело пошло бодрей, но Лева совсем истощал, мучился болями и терял последние мышцы, с трудом поднимая тело с больничной койки для очередного подхода на ЛФК. Тая приезжала к нему по вечерам, таскала фрукты и сладости, усаживалась в кресло у окна и сидела, не зная, о чем говорить. Но сидеть уткнувшись в телефон тоже было тупо.

– Тебе больно? – попробовала она.

Лева пожал плечами. Он тогда лежал на растяжке – сломанную ногу пытались выпрямить перед фиксированием костей. Из голени торчали спицы. Выглядело это жутко. Тая сглотнула, отвернулась к окну. Из партийной палаты виднелся край серебряного бора за стеной дождя.

– Мне вообще никак, – признался Лева. – Столько обезбола вливают, что голова кругом идет. Легально обдалбывают два раза в день.

– Везет.

Лева хрипло засмеялся. И разговор закончился.

– А к тебе часто приезжают? – спросила Тая в другой день, похожий на прочие, как брат-близнец.

Леву тогда уже прооперировали первый раз, и нога лежала зафиксированная в охлаждающем боксе, словно отрезанная и упакованная в мини-холодильник.

– Кто?

– Ну, родные, – Тая замялась. – Семья, там. Девушка. Друзья, может.

Лева дернул здоровой ногой.

– На мою должность особо семейных не берут, – сказал он и не продолжил.

– Прямо вот никого нет? Так не бывает. Что, ответить сложно?

– Без комментариев, – и скорчил смешную рожицу.

Пока Лева лежал в отключке в реанимации, Тая все равно приезжала. Меняла воду в вазе – каждый раз в палате появлялись новые цветы. По их барскому очарованию – розы в тугих бутонах, то красные, то пепельные – Тая узнавала почерк Груни. Хмыкала, но ничего не говорила дома. Саму ее в больницу приводило чувство вины и яростные взгляды отца за столом в гостиной, где он отказывался с ней разговаривать.

За остаток лета и начало осени, пока шел мокрый снег, а на улицах то тут, то там вспыхивали стихийные митинги против новой идеологии зимовья, папа не сказал Тае ни слова. Только один раз, в вечер после возвращения из заброса, он схватил ее за плечи и встряхнул яростно, даже зубы лязгнули.

– Тебя бы там прирезали, идиотка! И по делом тебе было бы! – прорычал он.

Тая подумала – сейчас ударит. Но не ударил, просто ушел в кабинет, шарахнув дверью.

– Мальчик сильно поломался, – громким шепотом сказала Груня. – И виновата в этом ты.