– Конечно, – кивнул он, но не двинулся. Его взгляд скользнул по моему лицу, чуть задержавшись на губах, прежде чем снова встретиться с моими глазами. – Если вам станет легче, могу надеть рубашку. Хотя, если честно, думаю, это ничего не изменит.

Мои пальцы сжались в кулак.

– Ты ведёшь себя, как ребёнок, – сказала я, стараясь придать голосу как можно больше холодности.

– Правда? – он усмехнулся, чуть наклонив голову. – Мне кажется, я веду себя вполне честно. А вот вы… – он сделал паузу, и его взгляд снова скользнул вниз, – вы слишком сильно пытаетесь сделать вид, что вам всё равно.

– Мне всё равно, – выпалила я, даже не успев подумать.

Он поднял бровь, будто не веря.

– Тогда почему вы не можете смотреть мне в глаза?

Я резко подняла взгляд, стараясь удержать его, не дать ему почувствовать, что он прав.

– Потому что я устала, – сказала я твёрдо. – И мне абсолютно наплевать, что ты сейчас пытаешься сделать. Ты мой гость. Друг моего сына. Не более.

– Не более? – он шагнул ближе, и я снова почувствовала спиной холод стены. Его голос стал тише, почти интимным, но в нём всё ещё звучала эта саркастичная нотка. – Забавно, но ночью в клубе вы думали иначе.

– Макс! – я почти выкрикнула его имя, ощущая, как злость и смущение поднимаются до горла. – Это было ошибкой. Раз и навсегда.

Он наклонился чуть ближе, и его губы изогнулись в дерзкой, почти наглой улыбке.

– Вы уверены?

Я отвела взгляд, чувствуя, как всё внутри сжимается от напряжения.

– Да, уверена, – сказала я, собрав остатки самообладания. – А теперь убери руку и дай мне пройти.

Он выпрямился, подняв руки в жесте "я сдаюсь", но его взгляд оставался всё таким же дерзким.

– Как скажете, Юлия Алексеевна, – бросил он, чуть отступив.

Я прошла мимо него, стараясь не смотреть, но чувствовала его взгляд на своей спине, словно тяжёлое прикосновение.

Когда я зашла в свою комнату и закрыла за собой дверь, моё сердце всё ещё бешено колотилось.

"Я не позволю ему сломать меня. Не позволю."

Но его слова, его взгляд, его тело – всё это остались со мной, обжигая изнутри.

Я всегда знал, что такое настоящая грязь. Та, которая въедается в кожу, под ногти, пропитывает каждый чёртов вдох. Не та, что смывается водой, а та, что становится частью тебя.

Эта грязь была в моём детстве. В маленькой квартире, где стены дышали плесенью, а окна зимой покрывались льдом изнутри. В голосе матери, хриплом от усталости, когда она приходила с ночной смены. В её пальцах, сморщенных от дешёвых моющих средств, которыми она стирала проклятые пятна с чужих рубашек.

Я видел её боль. Видел, как она ломалась. Но никогда не жаловалась. Никогда не просила. Это я понял сразу: если начнёшь просить – тебя сломают.

Никто не должен видеть, что тебе больно. Никогда.

Я рос в этом дерьме, сжимая зубы и клянясь, что не останусь там, где начинал.

Я таскал коробки на складе, пока другие мои ровесники гуляли с девчонками. Работал в мастерской, покрытый машинным маслом, пока они тусили в барах. Я зарабатывал себе не только деньги – я вырывал своё будущее, чёрт возьми.

Учёба? Да, я вкладывал туда всё. Каждый вечер я засиживался над учебниками, каждое утро вставал раньше, чем хотелось. Лучший на курсе? Да похер. Мне не нужны медали, мне нужна жизнь. Нормальная, человеческая жизнь.

Бедность – это когда ты засыпаешь под крики соседей за стенкой. Когда у твоей матери всегда грубые, потрескавшиеся руки, потому что она драит чужие полы, чтобы выжить. Она не плакала, никогда. Только молча снимала обувь в коридоре, бросала потрёпанные туфли в угол, а потом сидела в темноте на кухне, держась за чашку с дешёвым чаем.