– Что вы порете? – спросил хозяин, сурово глядя на него. – Сказано вам, я не еду ни в какой замок.

– Едете, дорогуша, раз уж телеграмма пришла.

– Какая еще телеграмма? Огастес хлопнул себя по лбу.

– Ах ты, забыл сказать! Совсем голова дырявая. Да от родителя. Прочитал я ее в передней и на столик положил. Новые, как говорится, распоряжения.

– Ой, господи! Что случилось?

– Да эти, как их, фотографии.

– Какие фотографии?

– Тихо, дорогуша, не сбивайте. Сейчас скажу. Она длинная, все не упомнишь, но самая суть – такая: родитель, значится, просит, чтобы вы послали ему побольше снимков. Тут – зала какая-нибудь, а тут – вы, собственной персоной.

– Что?

Огастес снисходительно улыбнулся.

– И то, смех один. Кому нужна, прошу прощения, такая физиономия? Я так понимаю, будет друзьям показывать. Усекли? Придет, это, в клуб или куда еще, а приятель и спросит: «Как там твой сынок? Я что-то я его не вижу». – «Хо! – говорит родитель. – Ты что, не слыхал? Он сейчас у английского графа». – «Ого! – говорит приятель. – Так-таки у графа?» – «У самого главного, в самом лучшем замке. Вот, взгляни-ка. Это у них янтарная зала, это – портретная галерея. Ничего местечко, а уж он там – как свой». Такие дела, дорогуша. Оно, конечно, грех, называется гордыня, но ничего не попишешь.

Стэнвуд стал мутно-зеленым.

– Тьфу ты!

– Вот уж не скажу, можно так выражаться или нет. Вроде бы – выраженьице, а кто его знает?

– Откуда я возьму фотографии?

– То-то и оно. Как говорится, бремя греха. Я так полагаю, надо изловить мистера Кардинела и поехать с ним. Сами посудите…

Стэнвуд, вероятно, посудил и через пять минут сидел в такси, направлявшемся к отелю. Выскочив, он схватил за локоть знакомого швейцара и проговорил, отдуваясь:

– Кардинела не видели?

– Как не видеть, сэр, – отвечал тот. – Только что ушел. Сел в машину с пожилым джентльменом и молодой дамой.

Оставалось одно – подбежать к бару и заказать Макгаффи здешний напиток. С бокалом в руке Стэнвуд глядел туманным взглядом в не менее туманное будущее, напоминая выброшенный морем мусор, на который презрительно косятся чайки.

Машина миновала ворота Биворского замка, переехала по мосту ров и остановилась у главного подъезда. Майк с чувством вздохнул.

– Переношусь в прошлое, – сказал он. – Здесь я вас впервые увидел.

– Здесь? – переспросила Терри. – Не помню.

– А я вот помню. Вы смотрели из того окна.

– Там классная комната.

– Это я понял, увидев, что вы перемазаны джемом. Пили чай между уроками?

– Ничего я не перемазывалась.

– Перемазывались. Малиновым джемом. Он был прекРассн. Подчеркивал, можно сказать, нежную белизну лица.

Лорд Шортлендс тем временем выходил из ступора, сменившего в конце пути неземную откровенность. Майк узнал буквально все о романе с кухаркой и о поверженном сопернике. Мог он и ответить на любой вопрос, связанный с маркой.

Судя по неоднократным рассказам, марка эта появилась в 1851 году и называлась «Испанская голубая неиспользованная dos reales [12]». Дезборо, чьи заслуги поистине несравненны, обнаружил ее, когда гонг звал к ланчу, и так вознесся духом, что, не убоявшись жены, пошел не к столу, но к телефону, чтобы сообщить тестю поразительную новость. По его словам, тысяча фунтов – далеко не предел. Точно такую же марку продали недавно за полторы.

– Насколько я понял, – объяснил лорд Шортлендс, вылезая из машины, – там что-то не то с цветом.

Собственно, он говорил это в ресторане раз шесть, не меньше, да и раза четыре – в начале пути, но решил, что этого мало.

– Неверная окраска, как он выразился. Не знаю, почему она так важна.