Она обернулась к матери. Мелузина курила вместо того, чтобы есть.

– Мама, а как получилось, что вы не знакомы?

– Я и импресарио? Крупный, крупнейший в нашем окружении. Зато мы самый крупный частный банк.

– Что ты так стараешься? Когда я печатаю, в комнате дирекции говорят очень громко. И мне прекрасно слышно, кто и как зашатался.

– Барбер и Нолус вне подозрений, – твердо сказала совладелица. Ее дочь тронуло, как Мелузина, защищаясь, надела маску деловой женщины. Она переменила тему.

– Я никого не называю по имени.

Она погладила руку матери.

– Он тебе неприятен. Значит, ты хорошо его знала. Тогда ты пела на сцене. Слава твоя жива до сих пор, и театрам тебя недостает.

Красивая женщина была умиротворена.

– Хорошо знала? Совсем не так, как ты думаешь, моя добродетельная девочка. До того, как я вышла за твоего отца, импресарио устраивал мне контракты. Для меня это были первые. Он об этом забыл. Я тоже.

– Или вы оба притворяетесь. – Стефани продолжала гладить руку матери. – Тогда вы были бедные, а сейчас называете себя богатыми.

Мелузина оперлась щекой о ладонь, но осторожно, чтобы ничего не смазать. На запястье сверкнул роскошный браслет. И в соответствии с принятой позой она начала высказывать свои мечтания:

– На сколько человек выглядит, столько ему и лет, да и денег столько же. Единственное, что нельзя подделать, – это голос, а вот голоса больше нет.

– Бедная Мелузина! Голос у тебя был божественный. – Из искреннего участия дочь сказала матери все, что о ней думает: – Спиртное, ночная жизнь, сплошь потребности и никакой дисциплины. Все вы таковы.

– Каждому свое, – отвечала бывшая певица. Она отнюдь не собиралась возражать, все еще мечтательно предалась она впечатлениям былых лет, которые были завершены, а потому не могли измениться. Их разве что сравнивают с итогом другой жизни, которая некогда была близка нашей собственной. Это Алиса, подруга юных лет и по сей день звезда оперы. Ее взлет совершился именно тогда, когда Мелузина начала сдавать и сошла со сцены.

От дочери Мелузина скрыла глубокое суеверное убеждение, будто потеря голоса не есть следствие неправильного образа жизни; скорее уж удачливая соперница похитила у нее голос; сила и долговечность ровесницы вскормлена Мелузиной, ее пропавшим дарованием. Но такие мысли принято держать про себя. В глубине случай остается непроясненным. Окружающим дают кое-что почувствовать, мол, каждому свое, и кто долгие годы наделен большим голосом, не обязательно имеет более твердую почву под ногами.

– Сохрани я голос, – продолжала Мелузина, – я бы никогда не изучила банковское дело, не имела бы, по всей вероятности, ни капитала, ни устойчивого положения в обществе, не говоря уже о том, что при односторонней тренировке развиваются широкие плечи и могучая шея.

– Как у знаменитой Алисы, – завершила догадливая дочь. – Ей уже поздно думать о любви.

Ах! Мелузине никак не хотелось, чтобы ее старая приятельница во всей своей непривлекательности именно сейчас вошла в зал. Ей пришлось убедиться, что очаровательный юноша куда более заинтересован сверканием браслета на руке, чем самой рукой и уж тем паче – самой женщиной. Как глупо было нацепить эту штуку именно сегодня! Статная матрона вздохнула и окуталась дымом.

Вот чем кончаются неуместные сравнения и неосторожные воспоминания! Ну и довольно. Она снова подобралась.

– А у тебя, дорогое дитя, голос был бы еще прекраснее моего. Но ты не желаешь развивать его.

– К чему?

– И это спрашиваешь меня ты? А сама слушаешь разговоры о том, что Барбер и Нолус зашатались. Допустим, это правда. Тогда твой голос очень бы нам понадобился.