– Рассказ был. Но писал я не по рассказу. Да и рассказ весь вымышленный.

– Ты же говорил, что знал о мужике, который Авдей.

– Знал. Знал, что он начал отстреливаться, когда пришли раскулачивать. И знал, что он свою первую лошадь, с которой хутор поднимал, держал до старости и похоронил как человека. Шкуру снимать не стал. Только гроб не сделал и крест на могиле не поставил. А больше ничего о нем не знал. Все остальное – вымысел. Художественный вымысел реальнее действительности. А если его, этот художественный вымысел, изложить по законам драматургии, получится пьеса.

– Хорошо, – Мирский поднялся с лавочки и задумчиво сказал куда-то в небо: – Вот и напиши пьесу. По законам драматургии. Современную. Но не бытовую, таких полно: про бомжей, проституток и алкашей. А про столкновение с роком, как по Аристотелю полагается. Я отдам этому режиссеру. Ему нужна современная пьеса. Он поставит. А меня возьмет к себе завлитом. За то, что я нашел ему современную пьесу…

Мирский повернулся и пошел к калитке своей четверти дачи. Я остался сидеть под двумя золотыми березками – они мягким золотом выделялись в легкой, прозрачной темноте осеннего вечера.

Мне показалось, что Мирский как будто с недоверием отнесся к тому, что я могу написать современную пьесу про столкновение с роком, когда страна разваливается, распадается и люди умирают по миллиону в год, хотя их никто и не расстреливает, и не ссылает в лагеря, на Колыму. И даже как будто не совсем поверил, что и «Крик на хуторе» – это не трагическая история моей семьи, моего дедушки, просто записанная по генетической памяти, а пьеса, составленная по законам драматургии, художественный вымысел, соответствующий правилам, предписанным Аристотелем для драматургов всех времен.

И недоверие это отчасти вызвано тем, что я начал объяснять, как я напишу эту пьесу, как создам этот художественный вымысел, который более реален, чем действительность. Когда человек объясняет, как он что-либо сделает, – это признак неуверенности. Кто умеет делать, кто может сделать, тот не объясняет, а делает.

Значит, надо написать пьесу. И даже не только для того, чтобы показать Мирскому, что я могу ее написать без конкретной истории, без сюжета, без героев, просто рассказав по законам драматургии о том, как разваливается страна, которая столкнулась с роком, хотя она, страна, не воспротивилась року, как Авдей из «Крика на хуторе», и не стала отстреливаться из обреза.

Написать такую пьесу – это как решить головоломку. Вроде как перевезти козу, волка и кочан капусты через реку в лодке по одному за раз.

Итак, что у меня есть. Характер персонажа. Типаж. Неуемный директор школы, фонтанирующий нелепыми прожектами; ему приспичило откопать десяток самородков, таких как Есенин, и вытащить их на телевидение… Еще и Бродского привлечь, нобелевского лауреата… Тип очень «богатый»… Ему все приспичило… Все, за что ни возьмется, приспичивает…

Откуда слово такое – «приспичило»? От слова «спичка»? То есть загорается, вспыхивает как спичка… О таких говорят: с шилом в заднице. Он сам по себе пьеса… Он потянет любой монолог, хоть Гамлета «Быть или не быть», но он как раз не колеблющийся, а совершенно уверенный в себе, безоглядно уверенный, уверенный до самодовольства. Гротескный такой тип… Ему нужен противоположный персонаж, чтобы они спорили. Это может быть пьеса-спор. Причем спор абсурдный, неконкретный. Они даже могут не слушать, вернее, не слышать друг друга, – каждый о своем; даже лучше, если один спорит, доказывает, а второй не отвечает, не понимает, чего он к нему привязался. Нужен нормальный человек, житейский. Как мужик из «Мартовского снега»