– Видел – не доказательство.

– А ты акт составь! Я его подпишу, и Агафоша подпишет.

Я отвернулся. «Подпишу…» На борту корвета «Дедалус» находилось почти сто человек. Ни одному не поверили. Кто же поверит акту, подписанному бывшим интеллигентом («в третьем колене») и горбатым островным сиротой?

– Да что он, последний, что ли? – утешал меня Серп Иванович. – Ну, один ушел, другой явится. Раз один явился, значит, другой придет. Это как в любви, начальник. Я как-то в Бомбее встретил индуску…

– Замолчи…

– Да ладно тебе, начальник. Я ведь к тому веду, что на Краббене свет клином не сошелся. В мире и без него много загадок. Вон, видишь, раковина лежит. Кто знает, может, до нас ее никто в мире еще не видел, а? – Раковина, которую Сказкин поднял и держал в руке, ничем не отличалась от других – тривиальная гастропода, но Серп Иванович уже уверовал в свое открытие. Он уже настаивал на своем открытии: – Ты внимательней осмотрись, начальник. Она, наверное, никому не известная.

И закончил:

– И меня не укусит.

Серп Иванович счастливо зевнул.

Волны к ногам Сказкина катились ровные, ленивые, протяжные, как его зевки – океан только-только просыпался. Сказкин нагнулся, подбирая очередную раковину, и тельник на его спине вновь задрался, обнажив широкую полоску незагорелой кожи. И там, на этой коже… я увидел… не только имя неизвестной мне Лили…

– Снимай! – заорал я.

– Ты что, начальник! – опешил Серп Иванович.

Но было в моем голосе что-то такое, чего Сказкин послушался.

Не голая спина у него под тельником оказалась, а прямо художественный альбом! Хорошо, если Никисор, Сказкин-младший, племянник Серпа Ивановича, дожидающийся дядю на Кунашире, ходил с ним в баню лишь в малолетстве, – незачем маленькому мальчику видеть таких распутных гидр, дерущихся из-за утопающего красавца, незачем было маленькому мальчику видеть таких непристойных русалок, сцепившихся из-за того же утопленника.

Но и не это было главным.

Среди сердец, пораженных морскими кортиками, среди развратных сирен, кружащихся, как гибкие лебеди на картинах Эшера, среди веерных пальм, под известными сакраментальными словами: «Не забуду…» (неизвестный творец зачем-то добавил лишнюю букву: «…в мать родную») по спине Серпа Ивановича, выгнув интегралом лебединую шею и широко разбрасывая длинные ласты, шел сквозь океанские буруны…

– Краббен! – завопил я.

Эхо еще не отразилось от стен кальдеры, а Сказкин уже мчался к убежищу. Его ног я практически не видел – они растворились в движении!

– Стой, организм!

Сказкин остановился.

Левая его щека дергалась.

– Стой, организм. Я не про настоящего Краббена. Я про того, который выколот на твоей спине. Кто это сделал? Где?

– Да один кореец в Находке…

На всякий случай Сказкин добавил:

– Не мне одному колол.

– Вот так просто и колол? Краббена?

– «Краббена! Краббена! – возмутился Сказкин. – Вот тоже! Этот кореец в Находке, он что хошь тебе наколет, только поставь ему пузырек!

– Но ведь чтобы наколоть Краббена, его надо увидеть!

– Начальник! – укоризненно протянул Сказкин. – Да я тебе все уши прожужжал, одно и то же тебе твержу: нет ничего особенного в этом твоем Краббене! Я же говорил, что наш старпом такого видел с «Азова» и ребята с «Вагая» видели. А однажды в Симоносеки я встретил японку…

Договаривать Сказкин не стал.

Его левая щека опять задергалась.

Буквально одним прыжком он достиг входа в пещеру.

Я мчался за ним, а Сказкин уже прицельно бил из «тозовки» в сторону Камня-Льва, откуда без всплеска, без единого звука, надвигался на меня Краббен.

Он был велик.