В конце июля 1918 года, бежав из Петрограда и проведя несколько мучительных месяцев в Одессе, где тогда свирепствовала «испанка», мы наконец перешли границу. Холодной и зловещей ноябрьской ночью мы с мужем очутились в румынском поезде. Позади лежала Россия, а о том, что ждало нас впереди, мы не смели даже гадать. Я находилась в каком-то ступоре.

Почти не помню, как мы добрались до Кишинева, столицы Бессарабии, где находился военный губернатор Румынии. Мои последние жизненные силы ушли на прощание с нашими русскими провожатыми. Я понимала, что мы расстаемся навсегда. В Кишинев мы прибыли очень поздно; с вокзала нас отвезли в резиденцию губернатора, где мы должны были расположиться на ночь. Кажется, на следующий день мы должны были проследовать дальше, в Яссы, небольшой молдавский городок, в котором после германской оккупации Бухареста вынуждены были жить король и королева Румынии. Смутно помню, что дом губернатора стоял на холме. Ранее здесь находилась усадьба одного богатого местного купца; дом представлял собой довольно вычурное строение с массивной мраморной лестницей, занимавшей большую часть внутреннего пространства. Нас ждал ужин.

Поскольку хозяева, генерал Войтаяно и его супруга, были в отъезде, роль хозяйки дома исполняла их дочь. Мне было так плохо, что я не могла даже думать о еде, и попросила, чтобы меня проводили в мою комнату. У меня стучали зубы. Я продрогла до костей, все тело у меня болело. Раздеться мне помогла моя старая русская горничная, которую я привезла с собой из Одессы. Выпив чашку горячего бульона, который кто-то передал нам в дверь, я легла спать. Последнее, что я помню, – холод от накрахмаленных льняных простыней; казалось, будто я лежу между двумя мраморными плитами. Несколько дней спустя я очнулась совсем в другой комнате, расположенной на другом этаже, куда меня изолировали от остальных обитателей дома. В углу негромко переговаривались Сергей Путятин, мой муж, и невысокий бородатый господин в форме. Верхняя часть моего тела была закутана в огромный компресс; я чувствовала очень сильный и неприятный металлический привкус во рту, который ничто не могло устранить до конца моей болезни. Я позвала мужа; он и бородатый господин, который оказался доктором, подошли к моей постели. Последовало несколько долгих, утомительных дней. Маленький румынский врач настаивал, чтобы в моей комнате поддерживали температуру примерно 35 градусов по Цельсию; меня кутали в несколько толстых одеял. Внешний мир перестал для меня существовать. Голова у меня раскалывалась; на грудь словно давил тяжелый груз; все тело ломило, и я без конца ворочалась в постели, не находя покоя. По ночам мне снились страшные сны. В остальном меня донимала лишь жара, причинявшая мне новые страдания. Все время хотелось пить, было трудно дышать. Тогда я боролась за жизнь, но борьба происходила бессознательно; я ничего не сознавала и не думала об опасности. Кризис миновал, и я быстро начала выздоравливать. Мне говорили, что я была на волосок от смерти. Когда вернулась ясность сознания, я вспомнила тревоги и заботы тех дней, которые предшествовали болезни. Положение было в самом деле серьезным. Большевики арестовали моего отца; он находился в тюрьме с начала августа – а мы уехали в ноябре. Сына пришлось оставить у родителей мужа, так как он был еще слишком мал, чтобы подвергаться с нами риску побега. Лишь спустя два месяца свекрам удалось пересечь линию фронта между большевиками и германскими войсками в городке Орша, в том самом месте, где мы пересекли границу. Мы тогда еще находились в Одессе. Мои подсчеты оказались верными: у свекров имелись все необходимые документы, поэтому их путешествие оказалось не таким опасным, как наше. Кроме того, пожилые люди не так привлекали к себе внимание и передвигались медленнее, что было безопаснее для младенца. Они благополучно добрались до Киева; решено было, что они останутся там, пока мы не подыщем в Одессе достаточно большое жилище, чтобы вместить нас всех на осень; впрочем, вскоре от этого плана пришлось отказаться. Денег на то, чтобы снимать целый дом, у нас не было. Кроме того, стало очевидным, что оставаться в Одессе надолго нельзя, потому что тамошнее политическое положение оставалось крайне нестабильным. О том, чтобы устроиться на работу мужчинам, не могло быть и речи. Вот почему мы решили, что оставаться там не стоит. Военные действия придвинулись гораздо ближе к городу, чем мы ожидали. В результате мы снова оказались отрезаны от остальной семьи; родители мужа с нашим маленьким сыном не могли попасть в Одессу из-за банд украинских авантюристов, которые орудовали между Одессой и Киевом. А мой деверь Алек, который вместе с нами бежал из Петрограда, оказался в Румынии раньше нас, хотя мы и не знали, где именно он находится.