Но моей любимицей стала младшая сестренка Регина. Примерно годовалая малышка, она громогласно ревела и хватала меня за волосы, рукава, за что угодно, когда ей нужно было как-то успокоиться. Может быть, оттого, что оливковой кожей и темными глазами она отличалась от всех нас, я смотрела на нее как на постороннюю, и мне легче было ее любить.

Жюли оставалась по-прежнему холодна. Разговор в монастырском саду не сблизил нас, как я надеялась. Розина восполняла этот пробел неустанными заботами обо мне. Она буквально вливала мне в рот суп, закармливала сыром и сытным серым хлебом, пока я не набрала бо́льшую часть потерянного за время болезни веса.

В монастырь я явилась потолстевшая и только слегка покашливала. Снова взявшись за учебу, я вернула себе и дружбу Мари, задобрив ее немалым числом шоколадных конфет. А еще мы подружились с веселой светловолосой Софи Кроссье. Семья жила неподалеку от монастыря, и родные Софи частенько приглашали нас к себе по воскресеньям.

С появлением месячных я была переведена монахинями в спальню к старшим девочкам. Основное внимание теперь уделялось урокам хороших манер и дикции. К четырнадцати годам я говорила как парижанка – от бретонского акцента не осталось и следа – и преуспела во всех бессмысленных навыках, владения которыми ожидают от девочек из семей буржуа, как то: заваривание чая, чтение стихов, игра на фортепиано и поддержание глупых разговоров о банальных вещах.

Тем не менее каждый день я жила под сенью страха. В пятнадцать лет меня признают взрослой по монастырским правилам, и мое пребывание в Граншане закончится. Хотя я не отказалась от мечты стать монахиней, но понимала, что этого никогда не случится. Матушка Софи ясно дала понять, что я не подхожу для религиозной жизни, – еще одна тяжкая ноша, притом что пятнадцатый день рождения неумолимо приближался вместе со всей неопределенностью, которую влек за собой.

За несколько дней до назначенного на август отъезда меня вызвала к себе матушка Софи:

– Ты должна помнить все, чему мы тебя учили. Нужно принимать волю Божью и выполнять Его заповеди. Сара, ты склонна увлекаться, но не позволяй этим увлечениям сбить себя с пути. Я боюсь, искушения мира будут твоими постоянными врагами.

Она не стала вдаваться в подробности, но ход ее мыслей был очевидным: матушка Софи знала, чем занимаются мои мать и тетя, и, хотя монахини готовили меня к жизни в полную меру своих сил, выбор был невелик. Я могла пересчитать варианты на пальцах одной руки.

– Я так боюсь. – Голос мой оборвался, я смотрела на преподобную Софи – эту женщину я полюбила так сильно, что считала матерью больше, чем родившую меня на свет. – Что мне делать?

– Пусть Господь укажет тебе путь. Господь и твое сердце. Ты сама все узнаешь. Quand même, Сара. Никто не заставит тебя вести жизнь, которая тебе не по нраву.

Проблема была одна: я понятия не имела, чего хочу. Пакуя в чемодан постельное белье и одежду, потрепанную Библию и истертые четки, я обнаружила, что близка к отчаянию. Жюли отправила ландо, чтобы меня привезли в Париж, но ни она сама, ни Розина не приехали составить мне компанию.

Когда я на прощание обняла Мари, та расплакалась.

– Мы должны писать друг другу каждый день, – заявила она, но я напомнила подруге, что ей следует написать мне первой и дать свой адрес, ведь она уедет во Фландрию.

При упоминании об этом Мари нахмурилась. Как и у меня, у нее тоже почти не было выбора. Ее мать вышла замуж за одного из своих поклонников, толстого фламандского торговца, от которого воняло сыром, как описала его Мари. Моей подруге позволили остаться в монастыре еще на шесть месяцев, пока ее мать организует переезд девушки во Фландрию. Так что Мари тоже очень скоро придется покинуть Граншан, в отличие от другой нашей подруги – Софи. Она была моложе нас, и ей оставался еще год учебы. Софи взяла с меня слово навещать ее. Я знала, что не смогу этого делать, но заверила подругу, что непременно приеду, пытаясь при этом улыбаться, хотя на глаза навернулись слезы. Давясь ими, я пошла во двор, где собрались монахини, желавшие попрощаться со мной.