Дед старался как мог: поднимал меня, чтобы отвести в туалет, как бы я не сопротивлялся, и даже кормил с ложки. Иногда его друзья приходили помочь приготовить ужин или помыть полы, или просто посидеть со мной, чтобы не было скучно, особенно, когда дед уезжал по делам в город. Ни про отца, ни про суд он больше не говорил, а на все мои вопросы только твердил: «Скоро все закончится».

Когда лежишь, освобождается много свободного времени, даже слишком много, и я стал думать обо всем подряд: о прошлом лете, о нашей старой квартире, о встречах с доктором Гораном, но чаще всего о маме. Сначала я вспоминал, как она выглядит. Потом представлял, как она что-то мне говорит, чтобы вспомнить ее голос. Мне все казалось, что она куда-то уехала, очень далеко уехала, так далеко, что я туда попасть не могу. Еще я думал про наш с Дэни старый альбом, тот, который появился еще до альбома секретных проектов, в нем мы рисовали всех чудовищ, которых когда-либо встречали в доме или во дворе. Рисовал почти всегда Дэни, а я выглядывал у него из-за плеча или подавал карандаши нужного цвета. Иногда он и мне давал порисовать, когда сильно уставал, или когда я видел то, чего не видел он сам. Помню, как однажды вечером вылезал из ванны и наступил на что-то липкое и волосатое – я был уверен, что это чудовище хотело ухватить меня за ногу и затянуть в канализацию! Я выскочил из комнаты как ошпаренный и принялся звать маму, ее почему-то нигде не было, сейчас даже и не знаю, почему, но на мой крик прибежал Дэни, бледный и напуганный. Язык у меня заплетался, поэтому я схватил альбом и стал рисовать что-то черное мохнатое и непонятное. Дэни следил за моими руками, затаив дыхание. Если честно, через примерно пять минут я уже полностью успокоился и даже засомневался, правда ли это было самое настоящее чудовище, но тогда мне просто хотелось нарисовать что-то самому. Мне нравилось думать, что я наконец-то увидел нечто, чего не видел Дэни.

Но обычно, когда мне становилось грустно, я проигрывал в голове один и тот же день – летний день, когда мы с мамой вместе пошли на пляж. Я мысленно перебирал все детали, даже самые мелкие: как ребристые подошвы шлепанцев кололи ступни, как дул ветер за окном, как мама собирала большую матерчатую сумку в цветочек. Я начинал успокаиваться, когда доходил до середины маминого списка: полотенца, солнцезащитный крем, контейнер с бутербродами, книжка, формочки для песка, сначала зеленые, а потом оранжевые, желтые, синие…

За целый месяц в кровати я прокручивал этот день в голове снова и снова, и снова. В моих воспоминаниях были только я и мама и больше никого, хотя наверняка должен был быть и Дэни, и папа, потому что тогда он еще не ушел, но я помнил только себя и маму.

Конечно, я провел в кровати не целый месяц. Мне было так стыдно, что я заставил деда переживать, что я старался делать хоть что-то, чтобы он чувствовал себя лучше: относить свои вещи в корзину для грязного белья, мыть чашки, оставшиеся после завтрака, вытирать крошки с кухонного стола. Не знаю, замечал ли он это, но мне хотелось верить, что, вернувшись домой уставшим, ему придется делать хоть чуточку меньше. А уезжал он часто и по большей части в суд, потому что именно после суда он всегда молчал и подолгу сидел в своем кресле у камина.

Той ночью я все никак не мог уснуть, не получалось так повернуться, чтобы ребра не болели. Утром перед уходом дед поцеловал меня в лоб и сказал, что, когда болеешь, можно спать и днем, главное скорее поправиться. И я заснул, не знаю, надолго ли, но проснулся я от громкого шума. Бум. Бум. Бум. Сначала я никак не мог понять, сколько время, часов в комнате не было. Мне казалось, что я только-только закрыл глаза.