А может я спасу ее, – думал я.
Обратно я принес ее без сознания. Принес, как домашний ковер, который носил вытряхнуть, а после свернул в трубочку, перекинул через плечо. И принес.
Уложил в постель. Стянул платье. Раздел. Она постепенно пришла в себя. На щеках ее был нездоровый красный румянец.
– Порежь и принеси апельсин. Я хочу, чтобы ты попробовал сицилийский апельсин.
Она есть не стала, только выпила чай. Потом ее вырвало.
Что-то там забыли из вещей. Я сбегал на крышу еще раз. Крыша без нее мне показалась другой, в окурках и совсем не романтичной. Принес ей чай.
– Полежи со мной?
– Нет. Я не смогу. Я посижу тут рядом.
Она закрыла глаза, но вздрагивали ее веки. Видимо, от боли. Взял ее ладонь в свои руки, она чуть улыбнулась, и подвинулась на кровати, как бы приглашая меня.
Она просила побыть с ней до 21 часа, а потом я могу «валить» на все четыре стороны.
Она уснула.
Сначала в Интернете я заглянул в приметы вторника, пока не наткнулся на такую: «Вдове нужно выходить замуж во вторник». Это что получается, поэтому она говорила про вторник?
Или просто совпадение?
Телефон мой сел, а когда я его подключил, там было 14 звонков и сообщение от мамы «Как тетя Зоя? Почему она мне не отвечает?»
Если мама ей звонила, то при мне звонки не проходили. Скорее всего она маму заблокировала.
Она спала, как младенец. Таблетки еще немного помогают. Такая молодая, она была вдовой, муж ее сгинул при странных обстоятельствах, в родне болтали, что она его довела до ручки и тему лучше не поднимать. Из перевернутой машины вытащили его труп, она же вышла без единой царапины.
Прошелся по квартире. Две комнаты, почти пустые. Во второй комнате нашел фотографию, где я рядом с ней и фломастером обведен контур сердечка. Бред какой-то.
Вышел на улицу. Морозно, хотя осень. Шел, оглядывался, хотя чего бояться. Проходил через парк, ноги буквально свинцовые, присел. Человек какой-то странный, бомжеватого типа, подошел неслышно, тоже присел: хотя другие лавки были свободны.
Слышу, сидит рядом, шепчет:
– Зачем ушел?
– Вы это мне? – спрашиваю, а он сидит, как глухонемой.
Мнется и пытается что-то сказать.
– Добрый вечер! Отель тут не подскажете?
Он демонстративно отворачивается, будто опасаясь быть узнанным, и произносит такую фразу:
– От Ведьмы не уйдешь…
И опять шепчет что-то. Не верю своим ушам. Вечер Гоголя и Кафки разом.
Снова шепчет:
– Зачем ушел?
– Вы знакомый Зои?
– Нет.
«Алкаш или сумасшедший, – думаю, – надо сваливать».
Он плетется сзади. Кричит мне вслед:
– Жених и невеста вас не обзывали?
– Невест не бросают!
– Вернись, а то она за тобой придет!
«Блин, мужик сбрендил». Я ускорился.
Когда я, наконец, вошел в номер, телефонный разговор с мамой был коротким. Она почему-то сказала, что не прилетит, и перевела мне на счет все деньги, что у нее были. Это предназначалось для Зои. До конца недели я мог здесь пробыть без ущерба для работы. Но я из-за этой работы умудрился наговорить маме кучу неприятных слов. А ведь скажи она: «Уходи с работы, я тут же уйду».
Утром Зоя позвонила. Она просила меня побыть еще в Новосибирске, но к ней не ехать. Ей будет тяжело. Маме она все объяснит.
– Ну, окей. Только о нас не надо…
– Не скажу. Да она и не поверит, что ты меня трахнул на крыше.
Она прервала разговор, а я не успел спросить ее, может надо в аптеку сходить…
Кто-то же ей помогает в конце концов.
Я улетел в Москву, студенты ждали. А тетка быстро «сгорела» от своей болезни. И к зиме ее не стало. «Отмучилась», – как говорят в народе. Мать взяла небольшой кредит и поехала одна, у меня от растяжения связок опухла нога, – результат моего футбола на скользкой снежной площадке по дворе. Там похоронами занялась одна очень организованная женщина, которая доводилась нам дальней родственницей, да еще какие-то люди из Барабинска.