Климатические условия, подходящие вполне; гимназии не хуже петербургских; с этого года открываются петербургским воспитанником Академии классы по живописи, все-таки кой-какие шансы – если не кое-что приобресть, то, по крайней мере, ничего не утратить. Кроме того, предлагается помощь друга в дальнейшем воспитании Тоши.

Мы переселились в Киев.

Тоша быстро поправился и поступил в гимназию. Конечно, она не была столь бесцветна, как петербургский пансион; напротив, у меня крепко держатся в памяти беседы с Тошей по поводу этого учебного заведения.

– Тебе здесь больше нравится, чем у Мая?

– Еще бы! В 1000, 1000 миллионов раз больше!

– Да ведь, говорят, директор дерется.

– Так что ж, что дерется, и мюнхенский линейкой больно бил, а я любил школу, – директор за вихры отдерет, потом становится добрым-предобрым!

Тоша весело хохочет.

– Да за что он за вихры дерет?

– Мало ли за что. Вот я нашел уголек в коридоре и на стене нарисовал директора. Да так похоже… хохол его так и торчит, нос огромный…

– Тоша! – остановила я его в ужасе, а он, сверкая глазенками, продолжает, покатываясь со смеху:

– Все мальчики сбежались, кланяясь стене, кричали: «Иван Иванович, а Иван Иванович[40], простите, больше не будем!»

Тоша представил директора, как тот нечаянно подкрался и, увидев свое изображение на стене, рассерженно процедил сквозь зубы: «Э, да ты вот каков, Серов!», постоял, постоял перед портретом, а затем принялся за Тошин вихор.

Когда Тоша рассказывал об этом инциденте, его веселость дошла до крайней необузданности, и неоднократное повторение фразы: «Э, да ты вот каков, Серов!» было произнесено с таким неподдельным юмором, что я заразилась, наконец, его безумным смехом и проглотила, конечно, подвернувшееся было филистерское нравоучение по адресу Тошиных проказ.

Когда подобных проказ, занесенных в «черную» книгу, накоплялось изрядное количество, меня повесткой вызывали в гимназию.

– Я не знаю, что мне делать с вашим сыном, вот полюбуйтесь, – встречает меня обыкновенно директор, достает «черную» книгу, поспешно перелистывает весь реестр грешников, наконец, натыкается на фамилию «Серов». – Так вот-с! Номер один – нарушил порядок в классе, вытаскивая клопа из чернильницы. Ведь все повскакали со своих мест, на что это похоже? Ну, Серов тащит клопа, потом Иванов, а наконец все бросятся за клопами… это порядок?

Директор задыхался от волнения.

– А зачем клопы водятся в классе? – пыталась я вставить.

– Уж это не мое дело, спросите сторожа.

– И что же, мой сын был за это наказан?

– Конечно. Теперь взгляните, – директор выволок из шкафа несколько тетрадок, – у нас установлено правило, чтобы обложки на книгах и тетрадках сохранялись в чистоте, без клякс, без рисунков, без текстов. Это что? – он гневно ткнул пальцем в обертку одной тетради. – Где это он видел, я вас спрашиваю, где? А вы уверяли, что он за границей воспитывался! Хороша заграница!

Он придвинул тетрадь.

– Как где он видел? – засмеялась я, залюбовавшись на рисуночек. – В картинных галереях: знаменитый Теньер мало ли трактовал подобные сюжеты?

Директор был, вероятно, действительно добрейшим существом; с любопытством вгляделся он в рисуночек: ребенок так естественно, так деловито сидел на суднышке и усердно хлопал в ладошки!

Тоша был привязан к своей гимназии, главным образом, по товариществу: он нашел в ней подходящих товарищей, скрасивших его одиночество вне школы.

Конец ознакомительного фрагмента.