Опять неумолкаемые аплодисменты, опять вызовы. Последний куплет ей пришлось повторить три раза. Надежда Ларионовна торжествовала, торжествовал и Костя.

С уходом со сцены Надежды Ларионовны опустился занавес и начался антракт. Публика первого ряда не расходилась, а, сгруппировавшись в проходе, толковала о Надежде Ларионовне.

– Замечательная певичка, положительно замечательная! – слышалось повсюду.

– И ведь заметьте, какая находчивость! – шамкал старичок. – Взяла и надела на себя ротонду и вышла в ротонде. Это так эффектно, так эффектно…

Старичок не договорил, распустил слюни, захлебнулся, зажмурил глаза и вместо окончания только покрутил головой. – Не знал я, не знал, что в таком захолустном кафешантанчике и такой замечательный цветок существует! – говорил совсем юный офицер другому.

– Я сам не знал, но мне вчера Ларин в «Медведе» сказал, – отвечал товарищ. – Я заезжаю в «Медведь» поужинать – встречаю Ларина. «Сейчас, – говорит, – из „Увеселительного зала“. Съезди и посмотри, какой там замечательный цветок поет. Шик, – говорит, – просто шик»… Ну, я, не откладывая в дальний ящик, сегодня же и поехал. И ведь действительно замечательная певичка! Главное, молода и свежа. А это редкость. Все они всегда такие потасканные.

– Двадцать лет женщине… Всего только первый год на сцене, так что ж тебе! Мне тоже только сегодня поутру в офицерской столовой Калязин сказал, и я сейчас же поехал. Надо ее пропагандировать, надо пропагандировать.

В другой группе говорили:

– Купчик, говорят, какой-то шубу ей поднес.

– Да, да… Богатый купеческий сын. Что ему? А шуба отличная. Больше тысячи рублей стоит. Кутила, говорят, и деньгами так и сорит направо и налево.

– Стало быть, уж тут и не подступайся?

– Ну, это как сказать… Ничего неизвестно… Поналечь, так может быть… Впрочем, он ее уж держит на содержании. Тс… Вот он…

Костя прислушивался и слышал эти суждения про Надежду Ларионовну. Ревность просто съедала его.

«Брошку ей завтра бриллиантовую… брошку… Сговорюсь завтра же с извозчиком Булавкиным, и пусть ей лошадей посылает помесячно, – мелькало у него в голове. – Адольф Васильич обещался мне мебели для ее квартиры в кредит достать, выдам вексель, а там…. а там уж будь что будет… Платеж через полгода… К тому времени все может измениться, а не изменится, так будь что будет, – опять повторил он мысленно, взглянул на часы и подумал: – Ну, теперь пора и к ней… Она уже переоделась…» – и бросился за кулисы.

Когда он шел по коридору, то встретился с антрепренером. Тот тоже шел на сцену. Это был худой сутуловатый человек с несколько испорченным оспой лицом и с черными чиновничьими маленькими бакенбардами. Он немного заикался. Звали его Караулов. Встретясь с Костей, он протянул ему руку.

– Спасибо, что поддержали нашу Люлину, – сказал он. – Честь вам и слава!

– Помилуйте, это наша обязанность, чтоб поддерживать такие таланты, – немного смутясь, отвечал Костя, потрясая его руку.

Антрепренер остановился.

– Нет, какова певичка-то! – прищелкнул он языком и заикнулся, скривив рот. – Нет, кто мог подумать, что из простой девочки-статистки такая певичка выработается! Прелесть, прелесть что за девочка! Уж вы, господин Бережков, поддерживайте ее. Я ее поддержу и вы тоже. А то у нас ее отбить хотят. Приехал из Курска антрепренер театра Голенастов и сманивает ее. Вы слышали про это?

– Слышал, слышал, но только никуда она не поедет, – отвечал Костя, вспыхнув.

– То-то, уж пожалуйста, господин Бережков. Главное, уговорите ее, чтобы она не ехала. Голенастов ей предлагает четыреста рублей в месяц, и она вследствие этого хочет нарушить контракт, заплатить мне неустойку и уехать. Ну, зачем же так делать? Лучше честь честью… Я ей прибавлю пятьдесят рублей в месяц к жалованью и дам бенефисик. Можно подговорить кой-кого, чтобы подписались на подарок. То же на то же наведет. Голенастов предлагает ей четыреста и бенефис, а я даю теперь сто двадцать пять и бенефис, но зато Голенастов зовет только на три зимних месяца, а у меня она может служить зиму и лето. Зимний контракт кончится – летний заключим. Круглый год… Это надо принять в расчет.