—Каждый заслуживает прощения, искупления, абсолютно каждый! — протестующе заявила Маша. А мне смотреть на нее было физички больно. Мне было не больно, когда мне ломали кости, но я смотрел на нее и распадался на части. От худобы, от болезненного цвета лица, от синяка…от прокушенной губы.

Она говорила о прощении? Девчонка годами тянула на себе отца, пренебрегая учебой, работая в самых откровенно грязных заведениях, но при этом не видела очевидной проблемы. Ее проблема — отец.

—Предатели не заслуживают, — безапелляционно заявил я.

—Заслуживают. И они, и даже убийцы.

—Ты живешь в иллюзии. Во всем виноват возраст.

Меня бесило ее желание простить всех и каждого, так жить нельзя.

—Я может и молодая, но я знаю точно, что злость еще никому не принесла пользы, а возмездие для человека наступит в тот момент, когда Бог посчитает нужным, — практически выплюнула девчонка, смерив меня довольно серьезным взглядом.

Почему я не удивлен? Это вишенка на тортике.

—Ты веришь в Бога. Как прозаично. А, впрочем, ничего нового.

—Вы — нет? — выражение лица Маши сменилось на разочарованно-удрученное.

—Я верю во власть и деньги, это куда более реалистичный ресурс, чем упования на Бога.

—Но ведь ваша предвыборная кампания была построена…

—Выбор с Божьим благословением. Интересная работа пиарщиков, и, заметь, я выиграл. Не думала же ты, что все предвыборные кампании строятся исключительно на правде? Розовые очки тебе не давят?

Маша выровнялась по струнке, посмотрев на меня в последний раз, а затем отвернулась к окну, прошептав так тихо, что в другой ситуации я бы не услышал.

—Вы обманули всех, но добились своего.

—Это политика, большие игры для взрослых мальчиков.

—Вы обманываете. Просто что-то дало вам повод думать, что Бог вас оставил, но он никого не оставляет. Даже если в него перестают верить. Просто у каждого свой путь к нему. Не делайте папе больно. Я понимаю, что вы думаете, что вы в долгу передо мной, и я никогда бы…не взяла плату за свой поступок. Но если иначе вы не понимаете, то знайте, я прошу вас не причинять вред моему папе.

Глупая. Причина не в долгах. А в том, что я не могу никому позволить к тебе и пальцем прикоснуться.

В тот день мы больше не говорили, но после этого разговора я снова увидел аналогию с тем, что не хотел бы усматривать никогда в своей жизни. Никогда. Никогда. Никогда.

Как бы там ни было… после неприятного столкновения я поступил не в свойственной себе манере. Совершенно не так, как поступил бы прежний Белов.

А тем временем, Маша продолжала жить на даче. Ее кормили три раза в день через «не могу и не хочу», и так я заметил, что она стала живее, полнее, сочнее. А от последнего сокрушающего факта хотелось ломать себе хребет, вот только глаза все равно будто бы прикованы были к ней.

Он плавных линий, покатых бедер и этой аппетитной выпуклости пухлой груди, скрывающейся за безразмерной футболкой. Моей футболкой, пусть новой, но моей. Женских вещей в первые несколько дней тут не было, и Маше вручили новые мужские. Мои. Я так распорядился, чувствуя при этом, как в штанах становится ощутимо тесно. Долбанная мысль проскочила так быстро и оглушительно ярко, что я ослеп на мгновение, представив девчонку в своей одежде, которую ни разу не надел.

—Добрый вечер, — я зашел в библиотеку, слишком хорошо зная, где именно я мог бы ее зайти. Каждый день место нашей встречи одно и то же. Она тут сидела, читала с непременно всегда одним и тем же задумчивым выражением лица, порой даже не замечала, что было мне на руку, ведь я мог жрать ее глазами в свое долбанное больное удовольствие.