Опросили по-быстрому закулисных служек и удалились, велев свернуть шатры, залезть в кибитки, никуда не уходить, а лучше встать ближе к городским воротам на пустыре, где старый базар был, чтобы случаем под расправу не попасть. Местные угрюмы и смирны, но коли бледнокожие прикажут, ринутся, не щадя живота своего.

— Бледнокожие? — переспросил Стево, изображая простачка, коим не был. Всё потому, что в монастыре, где нашёл приют, много чего слышал. Ищейки там раны зализывали, а от оборотней закона холодными вечерами можно было и не то прознать.

— Они-ть, стало быть, — отозвался младший жандарм с жидкими усами и бегающими, как у базарного вора, глазами. Как пить дать, его худые пальцы не раз срезали кошельки зазевавшихся, а однажды он понял, что подвергать себя опасности неразумно, выправил доки и пошёл служить за миску похлёбки.

Улица, она прокормит, если жетон будет.

— Владетельные князь и его окружение из мелких, — пояснил самый старший, укладывая ленточки артефактов в деревянную шкатулку и аккуратно заправляя края их так, чтобы при захлопывании не повредить. — Род Рану, они этой землёй владели, когда солнце только народилось. Вы же у них разрешения получали! Да не тревожьтесь, у нас закон чтут, самосуд Рану не допустят.

— Ага, — присвистнул средний, засматривающийся на Камелию как заправский бабник. Начищенную до блеска бляху ремня теребит, приосанился, улыбку под густыми усами прячет. — Особливо когда столичный из Ордена нагрянуть может.

Крышка шкатулки захлопнулась с резким хлопком, и все вздрогнули. Стево подумал, что нервы становятся тонкими, так и до беды недалеко. Известно, беда ходит тихо, но душа её чует, вот и томится раньше времени.

Знаки подаёт.

Жандармы под ворчание старшего удалились, служек отпустили сворачивать утварь, а Стево пригласил спутников, включая Тома, запуганного и затравленного, будто готового сознаться во всех грехах мира, на рюмочку черешневой наливки. В его кибитке просторно и чисто, Вайолка старалась.

— Сейчас опрокинем, и мы искать пойдём. А вы двое, — кивнул он в сторону Камелии и горбуна Ромэла. — Здесь будьте, слушайте, чего скажут, за служками смотрите, чтобы не разбежались и лошадей кормили. Лошади самое важное, без них далеко не убежишь.

— А что же ты красавицу свою искать не спешишь? — улыбнулась Камелия, показав белые, красивые зубы. Улыбка наглая, глаза смотрят и сказать хотят: красавиц на свете много, я всё понимаю. — Не тревожишься, что потерялись они?

— Петру её не оставит, — Стево было неприятно это обвинение. Он не обязан объясняться перед командой, он вожак, ему видней. Но тут захотелось сказать, чтобы никто, даже эта ведьма, не видевшая будущего чётко, не усомнилась в его чувствах.

Объяснять, что Вайю он сам дал распоряжение спрятать, не собирался, но кое-что им знать следовало. Чтобы поняли: без неё не уедут из Арад. Скорее Стево Инквизитору всех сдаст, но не Вайю. Или не всех.

— Обговорить кое-что надо. Дева умерла не просто так.

— Не просто, — глухо поддакнул Вэли. Любил этот сукин сын оставлять последнюю точку за собой. Пусть его, пока он думает, что теневой генерал, будет предан делу.

— Темно стало, когда вы выступали, я аж подумал, что лампы погаснут, — горбун, всегда молчаливый, кроткий и добрый для того, кто обижен судьбой, всё потому что умом слабоват, поднял маленькую голову и преданно посмотрел на Стево.

Пришлось подавить в себе желание погладить его по голове, как больную собаку, прибившуюся к каравану, которая настолько жалкая, что рука прогнать не поднимается. Глаза у горбуна были такими выразительными и красивыми, словно с другого лица сняты.