Вытираю фалангой пальца губы и замечаю, как с правой стороны выросла тёмная фигура.

– Доброе утро. – учтиво, слегка склонив голову, сказал священник.

– Доброе. – перевожу руки в замок.

Садится рядом. Улыбается.

– Давайте попробуем сначала.

Отодвигаюсь… Священник слишком близко сел.

– Как вы себя чувствуете?

Моргнув несколько раз, проверил рукой карманы. Пусто. Значит забыл капли на тумбочке… Глаза сухие, как песком присыпаны.

– Лучше не бывает. – я потянулся к уху и кончиками пальцев нащупал фильтр сигареты.

– Вы пришли исповедоваться?

Я кашлянул в кулак.

– Это не мой случай.

Святой отец поправил крест и, положив на колени руки, начал вставать.

– Сын. – глухо вырвалось у меня.

Опускается на место.

– Сын… Всё дело в нём.

– В исповеди нет места другим людям, даже собственным сыновьям. В чём ты согрешил, сын мой?

Меня аж передёрнуло. Захотелось вскочить и выбежать. Во мне не было тех слов… И существовали ли они вовсе, чтобы выразить мою боль.

Играя желваками, я снова упёрся глазами в блестящий мраморный пол.

– Мне… Каждый день приходится врать… Сыну…

Повисла такая тишина, что в ней, казалось, можно завязнуть.

– Никите поставили диагноз – антероградная амнезия. Это когда… – в горле запершило – Когда… в памяти сохраняется только то, что было до аварии, а следующие дни стираются безвозвратно.

Я поднял глаза и встретился взглядом со священником. Приглаживая бороду, он казался растерянным, но всем видом пытался показать, что это не так.

Этот момент стал переломным. Точкой отсчёта, когда в стенах церкви зародился план, как выйти из дня сурка, но об этом позже.

Догоняю сына. Переглядываемся. Он фыркает, но шагу не прибавляет.

Узкая тропинка чащи уводила нас дальше в лес.

Листья папоротника играли листвой, словно шушукаясь между собой.

Я зачерпнул шлёпанцами рыхлую землю.

– Погоди..

Стоя на одной ноге, снимаю с правой ступни шлёпку и вытряхиваю. Мелкая серая пыль под солнечным светом шлейфом валится на землю. Теряю равновесие, и сын придерживает за локоть. В уголках рта играет улыбка.

– Мне не безразлично. – возвращаю шлепку на место. – Просто голова последнее время у твоего старика побаливает.

Оценивающе смотрит на меня… Прищурился.

– Ладно.

Идём дальше.

Смотрю на сына и всё не могу понять, что для него этот ритуал?

Остановившись, сажусь на корточки. Сын, не заметив, идёт дальше. Тянусь за семенами полыни. Те, что ближе к земле, не так отдают горечью. Срываю несколько головок и, зажав их между ладонями, перетираю.

Никитка в шагах десяти от меня остановился и смотрит вбок… Опять придётся подыгрывать. На ходу подношу пальцы к носу и втягиваю терпкий аромат.

– Что такое?

Сын показывает пальцем на здоровенный муравейник, покрытый веточками и бегающими по нему муравьями. В глазах рябит.

– Ух ты! – говорю я в который раз. Надо бы маршрут сменить, чтобы не натыкаться на этот муравейник.

Идём дальше. Ладони липкие, снова вдыхаю аромат.

Что для него этот ритуал? На кладбище к матери его никак не затянуть, даже в день похорон он закрылся у себя в комнате и не выходил два дня. Две ночи подряд из-за стены то доносились всхлипывания, то прекращались, то снова доносились.

Я никогда не любил Моряка, он грыз мои ботинки. Исключительно мои. Повсюду его шерсть, слюни вокруг миски и это чавканье похлёбки, от чего миска по кафелю елозила и будила среди ночи.

Стали подниматься по пригорку, значит, как заберёмся – направо. Из-под шлёпок вылетают камешки да комочки земли.

– Пап…

– А? – всё-таки зря олимпийку надел. Расстёгиваю молнию.

– Расскажи, почему моряка взял?