Ей было неизвестно, когда это закончится. Долгие однообразные мелодии сменяли одна другую, и музыканты никак не оставляли сцену. На лицах слушателей не было заметно и капли утомления, все продолжали восторженно внимать джазовым излияниям и хлопать в нужных моментах. У нее же начинала болеть голова, и ныло все тело от длительного сидения на круглом стуле с неудобной спинкой. Она закрыла воспаленные глаза. Сразу стало легче и не хотелось их открывать. На внутренней стороне век она видела изменяющиеся коричневые узоры – странное, обычно короткое явление, замеченное ею еще в детстве – и пыталась продлить наблюдение за ними.

* * *

Она ненавидела джаз. Эта ненависть явилась сегодня. Она сидела с закрытыми глазами, и ей никуда было не деться от нелюбимых звуков.

Вдруг она почувствовала, что звуки стали отдаляться, делаясь все тише и глуше. Одновременно с этим тело странно оцепенело, и она уже не могла пошевелить ни рукой, ни ногой. Попыталась открыть глаза, но не смогла, словно веки были придавлены снаружи чем-то тяжелым. Это непонятное тяжелое через какое-то время стало нажимать на глаза, и глазные яблоки, повинуясь, словно провалились вглубь глазниц. До этого она сквозь прикрытые веки видела слабый-слабый свет, теперь же глаза созерцали абсолютную темноту, находящуюся у нее внутри, – где именно, она не знала, потому что ничего не было видно. Тела она уже совсем не чувствовала, координация нарушилась, и ей сейчас было неизвестно, в какой позе она сидит за столом, и сидит ли вообще. Может быть, ее расслабленное тело сползло на пол, а может, вообще парит в воздухе.

У нее не осталось ничего, кроме мыслей. Все чувства исчезли, но это не было неприятно. Она находила в этом даже что-то хорошее, и самое главное, она больше не слышала джаз. «Я мыслю, следовательно, я существую», – вспомнила она, и ей стало очень смешно. Это было странно – смеяться только мысленно, но в данный момент она не могла это сделать иначе.

* * *

Через какое-то время, протяженность которого она тоже не могла себе представить, чернота вокруг стала на нее давить. Сначала было просто скучно, затем стало страшно. Мыслилось не ясно, а смутно; мысли путались, становясь похожими на кошмарный сон. Что с ней происходит, а главное, когда это кончится, если кончится вообще, она не понимала. Запертая внутри себя, она ощутила приступ клаустрофобии. Непривычной, ненормальной клаустрофобии. «Ушел в себя, вернусь не скоро», – снова вспомнила она известную фразу и ужаснулась ей. А раньше казалось остроумно…

Ей хотелось вернуть хотя бы одно из утраченных чувств. Хотя бы обоняние! Тогда она смогла бы почувствовать запахи сигаретного дыма, так и не отведанной осетрины «по-царски», дорогого одеколона сидящего за соседним столом элегантного мужчины. «Если я, конечно, еще там», – добавила она мысленно. Или почувствовать вкус – вкус пива и выкуренной недавно (а, может, и давно) сигареты. А еще лучше – звук… Да, конечно, звук! Теперь она многое бы отдала, чтобы услышать джаз.

И оттого, что она не чувствует ничего из того, о чем раньше даже не задумывалась, а иногда с удовольствием бы и отключила подобное чувство, она мысленно закричала изо всех сил. И в тот же миг ощутила страшный и мощный порыв воздуха, который словно появился внутри и вытолкнул ее из себя. Совсем.

* * *

Она зависла под потолком ресторана прямо над собой, сидящей, по всей видимости, в той же позе, в какой и была, когда вдруг ушла в себя. (Теперь это выражение звучало не забавно, а вполне обычно и опасно). Обретенные чувства больно ударили ее по соответствующим им органам. Глаза ослепил свет, все такой же слабый и мерцающий, но после абсолютной темноты он действовал, как слепящие потоки солнечных лучей. Во рту был странный, совсем не ожидаемый ею вкус, очень резкий и солено-горько-кисло-сладкий одновременно. Обонятельные рецепторы ощутили все даже самые еле уловимые запахи, наполнявшие ресторан. Плечом она прикасалась к потолку и чувствовала это, но не плечом, а каждой клеточкой своего тела.