– Да знаю я, знаю. Больно уж тощ парень. В чём и душа держится?

Рей, увидев, что ему вернули пиалу с одним бульоном без гущи, обиженно на меня посмотрел. Ух, сколько было эмоций в этом взгляде, сколько немых обещаний грядущих проблем!

Раз – и пиала опустела, на этот раз окончательно.

– Как ты себя чувствуешь? – поинтересовалась у него.

– Униженно, – и покосился на картофельный пирог, ожидающий своего часа на печи.

Выпечка болезному не положена, поэтому я планировала заточить кусок пирога, когда Рей уснёт после обеда. Увы, он заметил угощение и положил на него глаз.

– Насыщение придёт к тебе минут через 10, не переживай, – я погладила его по плечу в знак примирения и добавила: – Тебе придётся побыть у бабы Любы, пока я таскаю вещи в дом и подготавливаю его для нас.

Голубые глазюки загорелись лукавым огнём, и я тут же поняла, что кое-кто планирует покуситься на запрещённую для него еду.

– Никаких пирогов! Ясно?

– Пф! Я и не собирался, – фыркнули мне в ответ, нагло обманывая.

***

Баба Люба вручила мне ключи от дома своей сестры, и я отправилась наводить в нём порядок.

Первым делом открыла двери и форточки, чтобы проветрить, затем надраила полы, позаимствовав у бабушки швабру и дезинфицирующее средство. Затем постелила половики, прикатила койку и натаскала дров.

Десяти ходок туда-сюда мне хватило, чтобы вернуть в дом то, что было унесено из него в июне. Осталось только закупиться всем необходимым – и можно жить!

Пока расстилала бельё на диване, таскала воду и топила печь, успело стемнеть, а я почувствовала дикий голод.

На душе поселилось беспокойство. Я и до этого не ощущала блаженства, но теперь...

– Тая! Таечка! – с улицы окликнула меня баба Люба. – Иди скорей!

Что-то с Реем...

Я выбежала в домашних тапках и понеслась в соседский дом.

– Что с ним? – спросила, но к тому моменту, как бабушка ответила, я увидела всё своими глазами.

Рей полулежал на полу, рядом с ним растеклась кроваво-рвотная лужа с остатками пирога.

– Я же сказала больше его не кормить! – вырвалось у меня отчаянное.

– Так я его и не кормила... Знаю ведь, что нельзя. Мне, конечно, не жалко для него ничего, но я ж понимаю. Он сам взял, видать, пока я до колодца за водой ходила.

Это похоже на Рея. Слишком уж плотоядно он смотрел на пирог. Надо было сразу спрятать от него угощения, чтобы не дразнить.

– Простите, баба Люба, – извинилась я, а Рея припечатала по-русски обиженным: – Дуралей!

Кровотечение изо рта – это плохо, очень плохо. После подобного я по нескольку дней не могла нормально переварить даже бульон.

Рей лежал на полу и стонал, держась за голову. Баба Люба заботливо вытерла ему рот салфеткой, а я переложила его на лавочку и убрала грязь с пола.

– Тай-на... Прости, – едва слышно, шёпотом, произнёс он, когда я вернулась к нему.

– Впредь, пожалуйста, слушай меня.

– Умираю... Мне так плохо...

– Как будто заживо выпотрошили, да? – вспомнила я знакомые ощущения.

– Угу, – он кивнул и уткнулся лбом в лежанку. – Помоги...

Рея то и дело скручивало холостыми рвотными позывами, и единственное, что я могла для него сделать, – это капельница. Вот только вещи унесены в наш домик.

– Рей, сейчас мы с тобой пойдём к нам. И так уже слишком напугали Любовь Николаевну.

– Не могу...

– Всё ты можешь! Давай-ка, хватайся за меня.

До дивана я дотащила его уже обморочного. Рей не реагировал ни на мои слова, ни на прикосновения, поэтому он не заметил ни как я ставила капельницу, ни как делала ему обтирания влажным полотенцем, а затем переодевала.

Хотя он был без сознания, на лице его застыла гримаса боли.