Все новости про него говорили. Интервью брали у его мамы, у первой учительницы и школьных товарищей. Все о нем хорошо отзывались – тихий, спокойный, вежливый. Только армейский командир сказал, что пугала иногда его ярость в учебных боях. Вспомнил, как старослужащий один решил поучить его ремнем по голове, так этот мальчик так «учителя» разукрасил, что если бы командир рядом не оказался, убил бы мучителя своего, хотел руку ему отгрызть в схватке, еле оторвали.

Мама плакала, рассказывала корреспонденту, что мальчик ее хороший и она не верит, что он такое сотворил.

Потом она на суд ездила, встречалась с ним, пыталась расспрашивать, но он ничего не сказал ей, не объяснил; только улыбался, довольный, что дело своей жизни совершил. Она опять плакала, но он не утешал ее.

Зачем он это сделал, узнал только его сосед по тюрьме, неловкий коммерсант из русских немцев, который сидел за три угона, завершившихся сроком в комфортной тюрьме.

Он сначала боялся русского мстителя, но потом, за месяцы совместного бытия, они подружились, и тот сам рассказал, что и почему.

Как Фридрих Карлович к маме шастал, мальчик не помнил по малости лет своих, но хорошо запомнил, как во дворе его звали фашистом. Он всегда фашистом был, когда в войну играли.

Папу он помнил – как тот вернулся, как плакал у маминой спальни, а она его не пускала. Он плакал, она не пускала, не забыла, как он с другой жил. Сама отплакала тогда за все унижения и сочувствие во дворе от соседей, такое не забудешь.

Потом Фридрих появился, вернул ее к жизни, отметил ее стать и глаз бездонный, испытала с ним радость, всего пару лет, всего сто четыре пятницы помнила она, когда он приходил ненадолго – сын в садике был до семи, вот он и приходил в пять, и до полседьмого у нее радость была.

А потом он уехал навсегда – так в жизни бывает. Не желала она семью его рушить, совесть не позволяла.

Иногда он долго молчал, видно было, что ему тоже хорошо с ней, но ни разу неверных слов не говорил, только долго гладил ее плечи и в глаза смотрел, да так глубоко, что жуть ее брала от его грустных взглядов.

Проводила она его без слез. Он не писал ей, закрутился в эмигрантских заботах, да и беспокоить не хотел замужнюю женщину – мужчина был правильный, нечего баламутить то, что быльем поросло.

Болтконский послушал эту историю и надолго задумался – мальчик русский, законов гор не знает, откуда такая злость, отложенная на годы? Ну жалко папу, тоже не святой, но за что такая ненависть к человеку, который прошел в его жизни по самому краю? Где гнездится такая сила мщения, которая разрушила три судьбы?

Мама потеряла сына на долгие годы в чужой стране, ее нежный и любящий сын совершил такое, что уму непостижимо.

Болтконский представил, что она не спит уже какой месяц, все думает, когда проглядела его, почему не увидела ростков его ненависти. Как же ребенок мог скрыть свои зловещие планы – ведь они почти дружили, а после смерти непутевого отца совсем близкими стали. Она радовалась, что сын хороший, не пьет, не курит, а он нож точил двадцать лет, чтобы месть свою совершить. Вроде в армии был, психиатр его смотрел, никаких отклонений не заметил. Недоглядела – или кара ей за радость пятничную давнюю.

В семье Фридриха Карловича тоже тьма кромешная – только на ноги встали в чужой стране, дом построили, где он смерть принял.

Он сам убийце открыл дверь, за стол его посадил, как знакомого. Тот ел, пил, а потом сказал, что машину посмотреть хочет.

Они пошли в гараж, и там он ножом, украденным из кухни, искромсал свою жертву и не убежал и даже ничего не сказал – просто ударил сначала в спину, а потом резал, резал, резал, за каждый год ожидания по одному удару. Он не отвел взгляда, когда жертва повернулась к нему лицом, он не боялся. Он бил, и на душе у него становилось спокойнее. И только тогда усталость наступила смертельная, когда приехала полиция. Смертельная усталость после главного дела своей единственной жизни. Ему стало легко, он готов был теперь к любому исходу.