– Здорово, мать! – постучал в окно Агафонов. – Дай воды напиться!

– Иди, куда шел, а то милицию вызову! – отозвалась хозяйка.

– Так я и есть милиция! – весело ответил начальник ОУР. – Посмотри, вот удостоверение!

Он раскрыл краснокожую книжицу, поднес к давно немытому окну. Спустя некоторое время засов отодвинулся, в дверном проеме появилась старушечья голова в платочке.

– Покажи, что там у тебя? Врешь, поди, что ты из милиции? – спросила хозяйка.

– За нами смотрят! – заговорщицким тоном ответил Агафонов. – Я войду в дом?

– Конечно, конечно! – засуетилась старушка. – Соседи, они такие, им только дай поглазеть, что да как, а потом такой чепухи навыдумывают, что уши вянут.

Начальник ОУР прошел внутрь хлипкого строения, с первого взгляда оценил обстановку.

«Это не жилое помещение. Это место ссылки. Детям старушки надо задницу надрать за то, что они мать в таких условиях содержат. В собачьей конуре уютнее, чем здесь».

В углу крохотной сырой комнаты стояла печь-буржуйка, рядом с ней – кровать. У окна примостился старый облезлый обеденный стол, у стены – шкаф для посуды. Рядом с ним – массивный сундук, покрытый самодельным ковриком, сшитым из обрезков цветных лоскутков. Ни телевизора, ни транзисторного приемника в домике не было. Как не было в нем ни книг, ни газет, ни журналов.

Обстановка подсказала Агафонову, с чего начать разговор.

– Тяжко, поди, одной жить в такой глуши? Дети давно приезжали?

– Сволочей я наплодила, вот и маюсь одна под старость лет, – с неожиданной злостью ответила хозяйка домика. – Спасибо Николаевичу, сторожу. Он как в город поедет, так мне продуктов купит, а дети… Сегодня дочь обещалась приехать, денег да еды привезти, но что-то нет ее. Завтра появится, скажет, что из-за дождя проехать не могла. Люди вон за забором идут, а ее все нет и нет!

«Это от одиночества, – оценил всплеск эмоций старушки Агафонов. – Тут, особенно ранней весной или поздней осенью, озвереешь от унылого пейзажа и вынужденного уединения. Целыми днями словом переброситься не с кем. Даже кошку или собаку она не может завести! Лето пройдет, надо будет домой возвращаться, а дома – дети, которые за кошкой шерсть убирать не собираются. Если бы я жил тут один с весны до осени, то спился бы от тоски или сбежал куда глаза глядят».

Хозяйке мичуринского участка было много лет. Вполне возможно, что она во время Гражданской войны могла видеть поезд адмирала Колчака, отступавшего под ударами Красной армии из Омска на Дальний Восток. Старушка была смуглая, морщинистая, невысокого роста, очень худая. Одета она была в красную кофту, заштопанную на локтях, и домашний халат, вылинявший от времени и солнца. На ногах у хозяйки были калоши, обутые на толстые шерстяные носки.

– Дай-ка свой документ! Я еще раз посмотрю, не дурачишь ли ты меня! – потребовала хозяйка.

Агафонов раскрыл удостоверение. Старушка надела очки, взяла в руки лупу, по слогам прочитала фамилию и звание гостя.

– Так ты майор? – с недоверием спросила она. – Не похож, ой, не похож ты на майора!

– Почему? – удивился Агафонов.

– Майоры, они постарше тебя будут, с усами. Видела я майоров, солидные мужчины, а ты…

Старушка сбилась на полуслове, не зная, как охарактеризовать гостя, чтобы не обидеть его. Вдруг он действительно майор из милиции? Скажешь лишнее слово, греха потом не оберешься.

Агафонов посмотрел в окно, убедился, что никто не подслушивает, повернулся к старушке и тихо, как заговорщик заговорщику, сказал:

– Брежнев запретил майорам усы носить. Говорит: «У меня усов нет, и у майоров не будет!» Только ты об этом никому не рассказывай, а то мне влетит по первое число. Выговор дадут или премии лишат.