Как-то вечером Наталья Семеновна вновь застала дома Алю. Та уже собиралась уходить и стояла в дверях, как вдруг Наталья Семеновна вспомнила о планах познакомить ее свекровь и Николая Константиновича.

– Позвонил? – спросила Наталья Семеновна.

– И позвонил, и на свидание пригласил.

– Ну и как?

– И не пришел! – в голосе Али звучало возмущение.

– И не пришел? – это очень удивило Наталью Семеновну. – Я выясню.

Николай Константинович шел навстречу по коридору института. «На ловца и зверь бежит», – подумала Наталья Семеновна.

– Здравствуйте, Николай Константинович, как дела?

– Добрый день. Нормально все, к сессии движется.

– А на личном фронте? Вы звонили моей протеже?

– Звонил.

– И как?

– Вполне милая женщина, скромная.

– И что дальше?

– Предложил встретиться.

– Она согласилась?

– Да, согласилась, но не пришла.

– Она не пришла? А мне сказали, что вы не пришли!

– Как не пришел? Я был, на всех женщин посматривал.

– Может, надо было подойти и спросить? – наступала Наталья Семеновна.

– Я и спрашивал. Не пришла.

Они помолчали. Дочь Ариша нередко ставила в упрек Наталье Семеновне, что она пристает с вопросами к людям, что это неприлично. На что Наталья Семеновна отвечала, что ей люди интересны, вот она и спрашивает.

– И где же вы договорились встретиться? – спросила она теперь.

– Ей и мне удобна оранжевая ветка, на станции «Китай-город».

В секунду Наталье Семеновне все стало ясно. Как в детективном фильме про Эркюля Пуаро, все сложилось: жених ехал на «Китай-город» с юга, а невеста – с севера, и приехали они на разные платформы. И честно ждали друг друга. И расстраивались. И не дождались.

И надо же было назначить свидание именно на этой станции, может, единственной в Москве, где разные платформы – и увидеть друг друга невозможно…

…В одном месте набережная сужалась, потесненная углом блекло-салатового, наползающего на нее потускневшей и обсыпавшейся штукатуркой здания, и становилась особенно хороша за счет сужения и неожиданного добавления нового оттенка зеленого, разбавившего мягкий розовый цвет еще незажженных фонарей. В этом месте все особенно между собой гармонировало и рифмовалось – и мутная вода, и мукомольный буро-кирпичный завод Джудекки, и скрипящий от ветра причал, и несуразность кривоватого здания, склонившегося интимно к фонарю.

…Одиночество стояло рядом, так и не отступив от меня ни на шаг. Я снова взглянула в его мглистые мутно-нефритовые глаза с отражающимися в них медными бликами заката. Мое время истончается, но по-прежнему не дает гарантию, – кроме глаз, этих мглистых рысьих глаз, свидетельствующих вечность.

В одиночестве есть какая-то звериная, непреодолимая привлекательность. Оно влечет и пугает, возвышает и отвращает одновременно. Одиночество обостряет, усиливает акустику времени, и можно слышать зов предков. От этой прозрачности становится жутко, будто приближаешься к световой черте, отделяющей мир живых от мира мертвых. И тогда хочется вырваться, вернуться обратно в замутняющую и мнимо успокаивающую сознание своей суетой жизнь.

Только нельзя избавиться от того, частью чего являешься. Так же как никогда не исчезнет то, что является частью тебя. Мы состоим друг из друга – я из одиночества, а одиночество – из меня. Одиночество слагается из множества нас – бессистемных мюонов, тщетно пытающихся соединиться, не понимая того, что всегда были едины. Так же, как и всегда были разделены.