Тогда ещё в голове родилась мысль, что выйду и открою ателье. Буду жить честно. Не хочу больше того, с чего начала жизнь. Не хочу грязи, тюрьмы.

Я понимала, как мне повезло, ведь не везде такие старшие?! Где-то ад, унижение, а их я уже сполна наелась. И решила, что больше никогда не пойду той дорожкой, и стану человеком!

Однажды в колонию приехал батюшка. Соседка по койке уговорила сходить. Тогда впервые в жизни я оказалась в церкви. Посидела, послушала, поговорила. Потом крестилась и исповедалась. Когда говорила, что больше никогда не вернусь к проституции, я это не просто говорила. Я будто клятву произносила перед Богом. Говорила: «Обещаю!» – и голос дрожал. Повторяла несколько раз. И, что ты думаешь, сдержала слово! Не просто не делала, даже мысли ни разу не возникало.

Я хотела жить, работать, заработать на жизнь, как нормальный человек, и у меня получилось! Но, когда воспоминаю, ощущаю себя ржавой изнутри. Память не даёт забыть, мысли лезут в голову, даже если ты их прячешь. И знаешь, мне стыдно не за то, кем я стала, а за то, кем была! Стыдно перед мамой. Она знала обо всём, но никогда ни слова не сказала, ни упрёка, не всплакнула при мне. А я ведь знала, как ей было тяжело, как стыдно перед соседями, как болела за меня?! Я это чувствую до сих пор. Иногда думаю: вот умирать буду, и в последние минуты не свою жизнь вспомню, а то, как опозорила её.

Она замолчала. В темноте лицо было едва различимо, но чувствовалось, как сжались губы, как дёрнулась скула. В полумраке комнаты повисла тишина, горькая, как крепкий чай.

– Давайте спать, – наконец сказала Арина, чуть охрипшим голосом.

– Спокойной ночи, – тихо откликнулась Мария.

На следующее утро, после неспешного завтрака, женщины, по-прежнему немного усталые, но уже чувствуя между собой особую близость, сели каждая на свою койку. День начинался спокойно, свет в палате был мягкий, и тишина будто сама подталкивала к продолжению откровений.

– До обеда свободны, продолжим? – поджав под себя ноги и сев по-турецки, предложила Арина, слегка улыбаясь.

– Давай, – с готовностью кивнула Мария, подложив под спину подушку, чтобы устроиться поудобнее. Она уже знала: рассказ будет непростым.

Арина даже не делала паузы, будто ждала этого момента.

– Всего через два года, за хорошее поведение и ударный труд, мне изменили меру пресечения! – сказала она без колебаний, как будто вспоминала не себя, а кого-то другого, чья история была ей слишком хорошо знакома. – Перевели из колонии на поселение. Работать продолжала в том же цеху, в той же бригаде, те же машины, те же руки, те же лица, но свободы стало немного больше! Я сняла комнату в посёлке, недалеко от колонии, у старушки с добрыми глазами. Каждое утро шла пешком на работу, а вечером снова в свою крохотную коморку. В выходной могла уехать в город, главное – не забыть отметиться у участкового: утром и вечером, без опозданий. Такая вот свобода по расписанию, но тогда мне и это казалось праздником.

Бабушка, у которой я жила, была удивительной! Совсем меня не напрягала, не контролировала, не докучала расспросами. Я убиралась только у себя, а она всё остальное тянула сама. Маленький огород, корова, куры и гуси; вот и вся её жизнь. Но как ловко, и уверенно она справлялась, и ещё меня подкармливала. Варила вкусные каши, пекла пироги, жарила картошку с луком. Говорила: «Ты худая, как соломина, тебя хоть к венику привязывай, а то улетишь». А ещё у неё было такое выражение: «Как хлеба край, так и под елью рай; а хлеба ни куска, так и в тереме тоска».