Марина слышала, как хлопнула дверь кабинета, как по коридору удалялись быстрые шаги. Через минуту она увидела, как Света пересекла больничный двор, ссутулившаяся, торопливая, в пальто с меховым воротником, в котором Марина даже с такого расстояния распознала крашеного суслика.

Все это время из кабинета доносились только неясные шорохи. Коля ходил из угла в угол, стараясь успокоиться. Наконец прошел в лаборантскую.

Даже спрашивать не надо было, Маринины выразительные глаза всегда выдавали ее с головой. Но он все-таки спросил.

– Все слышала?

Марина кивнула.

– Этот ее Никита – мерзавец и подлец, – добавила она отчаянно. – Его нужно как-то наказать!

– Любимая моя! – Коля быстро пересек комнату и обнял, прижал по-особенному, так он делал, когда хотел ее от чего-то заслонить, защитить. – В таких вопросах обычно двое виноваты… Впрочем, знаешь, это совсем не наше с тобой дело. Я обещал помощь, и мы поможем. А судить – не нам. Пойдем домой.

Она кивнула и попыталась вынырнуть из его объятий. Но он еще несколько минут не мог заставить себя выпустить ее худенькие плечи.

Этой весной Коля стал еще более внимательным к ней, еще более чутким. Долгими вечерами это он оборачивал ее в тонкую пуховую шаль, когда Марина засиживалась у открытого окна, слушая шум «большой воды». Он находил в ее милых чертах малейшие признаки усталости, плохого самочувствия, тревоги – и прогонял их, как мог, шутками или поцелуями.

В апреле съездили на Волгу, погостить у Колиной мамы, Варвары Ильиничны. Свекровь наконец познакомилась с невесткой и, кажется, осталась довольна. По крайней мере, тем, как сын с Мариной общаются, смотрела одобрительно. Варвара Ильинична и Марина даже спели несколько романсов дуэтом, и кумушки-соседки сошлись на том, что молодое поколение подросло достойное и дело их продолжит с честью.

В мае Коля и Марина снова ходили на танцы, почти каждое воскресенье, отмечая конец рабочей шестидневки весельем, в котором становились немножко сумасшедшими. Иногда танцевали и во дворе, с остальной молодежью. Кто-то выставлял на окно первого этажа патефон, остальные несли пластинки особенно модных Дунаевского и Утесова. Веселье обычно продолжалось до тех пор, пока не начинал ворчать управдом, или квартуполномоченная Федосюк не стаскивала патефон с подоконника с таким непримиримым видом, что озорные девушки не могли сдержать насмешливого фырканья, а юноши – нарочито разочарованного стона.

В июле, в годовщину свадьбы, они прогуляли весь вечер по городу и сфотографировались на память. Марина попросила сделать две фотографии, большую, чтобы повесить на стену, и маленькую, чтобы всегда носить с собой.

– Зачем она тебе? – удивился Николай. – Я ж всегда у тебя перед глазами.

– Все равно. Пусть будет! – тряхнула растрепанной головкой Марина.

По утрам Коля чистил свои парусиновые штиблеты и ее светлые, на перепонке и с пуговкой, прюнелевые туфельки зубным порошком. Марина смотрела на это с улыбкой и качала головой: надежды Тони из 50-й квартиры не оправдались. Они, Кареловы, никогда не станут «как все», никогда не выпустят свой пар, потому что их любовь не проходит и не утихает и всегда будет такой же, как в то двадцатое мая, когда только вспыхнула с первого взгляда.

Коле нравились фильмы про Максима, и они бегали на них несколько раз. Марина веселилась, когда песня про шар голубой заедала в голове ее мужа, как испорченная пластинка. Он мог весь день бубнить: «Крутится, вертится шар голубой, крутится, вертится над головой».

Коля уже и сам маялся этой песней, а все не мог выбросить из головы, и порой даже не замечал, как начинал напевать под нос. Марина радостно хохотала, Коля морщил брови и начинал кружить ее по комнате. Резкий запах одеколона смешивался с ее, жасминовым, и Коля и Марина падали на кровать, ошеломленные и разгоряченные.