– Режина Витольдовна, за что? Я же ничего не сделала… Режина Витольдовна, милая…

– Ради бога, Марина! – чуть не в первый раз назвала ее по имени Валевская. – Только вот слез сейчас не надо. Мне уж в пору реветь, и то молчу. Вызывали меня.

– К-куда? – запнулась Марина.

– Куда надо. На Лубянку. Допрашивали.

Режина закурила еще одну папиросу, закашлялась, раздраженно открыла окно, выпустила дым и тут же воровато захлопнула раму обратно. Круто развернулась и наткнулась на обескураженный, недоуменный и испуганный Маришин взгляд.

– О господи, Мари, ты что, совсем не понимаешь, что творится вокруг? Газет не читаешь, шепот вокруг не слушаешь? Нас же истребляют, – зашипела Валевская тихо и яростно. Откуда-то взялся не заметный раньше польский акцент.

– Так это враги… – всхлипнула Марина.

– Бестолочь ты! Им всюду враги мерещатся. А вы все, такие же наивные и оптимистичные, сами на эшафот идете и даже головы не поднимаете. Стадо, бессловесные вы скотины. И я иду тоже, что уж тут… – усмехнулась Режина. – Враги… Тухачевский у нас вот в один день из героя в предателя обернулся, поди ж ты посмотри, чудо какое! А семья его, что, тоже? Нина? Она ведь тоже уже месяц как в тюрьме. Передачки ношу…

Марина ахнула.

Сама она Нину Евгеньевну, жену легендарного маршала, видела только раз, когда та приходила к Валевской заказывать платье для званого вечера у Ворошилова. Невысокая, с волнами каштановых волос и тонкими ключицами, в бирюзовом шифоновом наряде она казалась красавицей, диковинной нездешней птичкой. Кажется, они с Режиной знали друг друга давно и были чуть не подругами. И теперь она в тюрьме? Как же так?

– Как же так? Ее ведь, наверное, в заговор не посвящали… – все не могла взять в толк Марина.

– Очнись. Нет никакого заговора и не было! Но только это уже ничего не меняет. Поэтому пиши заявление, собирай вещи и уходи. И никогда больше не возвращайся.

– Но почему именно я, Режина Витольдовна?!

Валевская вдруг стала как-то меньше, ниже ростом. Глаза у нее ввалились. Она подошла и обняла свою Мари, крепко, остервенело.

– Потому что ты у меня единственная. Если я и хочу кого-то спасти, то только тебя. Себя бы хотела, конечно, да уже не получается. За мной придут, Мари, может быть, сегодня ночью, может, завтра. Не простят – ни как я себя вела сегодня там, ни дружбу с Ниной, ни происхождение мое горемычное. А у тебя вся жизнь впереди. Устроишься в «Мосбелье», выплывешь как-нибудь… Вся жизнь еще впереди, да.

– Нет, я от вас не отрекусь! – взвилась Марина.

– И у тебя Коля… – тихо добавила Валевская. Марина первый раз в жизни видела ее плачущей, и тоже заплакала. Режина вновь обняла ее, вытирая свои и ее слезы вперемешку, и усадила обратно за стол: – Пиши, доченька, пиши.

После ареста Режины Марина, несмотря на ее запрет, попыталась добиться правды. Коля, не желавший оставлять ее одну и не смевший ничего ей запретить, сопровождал ее в очереди, переминавшейся во дворах Лубянки, сменял, когда позволяло время, отправлял спать домой. Очередь раздавленных людей, тысячерукая, тысячеглазая, похожая на древнюю мифическую гидру, стояла во дворе тюрьмы день и ночь. Иногда ее разгоняли, но она, раздробленная на кусочки – как гидра же, снова восстанавливала свою цельность. Недалеко – совсем рукой подать! – беспечные, счастливые советские люди праздновали день рождения Революции. Она в этот год была юбиляршей.

Марина попыталась узнать, в чем обвиняют Валевскую, где ее содержат, можно ли передать вещи или деньги.

– Вы ей кто?

– Я… знакомая…

– Не положено, следующий!