В общем, это сладостно начинающееся утро, которое не мог смутить даже застоявшийся в мастерской перегарный смрад, испортила-таки трель дверного звонка.

Истерический звук не сулил ничего хорошего. Так трезвонил либо Женька с четвертого этажа, когда я его заливал, либо мать. Женьку я залить не мог, потому что вчера даже воду не включал. Пришел во втором часу ночи от Гальки и, не раздеваясь, бухнулся спать. Даже портвейн не допил.

– Значит мать, – уныло заключил я и тут же, как по мановению волшебной палочки, солнце выключили. Мир снова стал сер и убог.

Распахнув настежь окно и, обрызгав шевелюру растворителем, в надежде перебить винный запах, я поплелся открывать.

– Сколько можно спать, Ви! – проголосила мать с порога. – И почему от тебя так воняет?

– Наверное, потому что я художник, ма, – буркнул я, пропуская их с отцом внутрь.

– Лучше бы ты был автослесарем, – изрек свою мантру отец, – толку было бы больше.

– В двадцать лет ума не было и уже не будет, – напомнил я его любимую присказку.

– В тридцать лет семьи нет и не будет, – посетовала мать.

– В сорок лет денег нет и не будет, – предсказал отец.

– Ну, мне пока и не сорок.

– Вряд ли за семь лет что-то существенно изменится, – убежденно сказал отец.

– Если вы пришли читать мне нотации, то выбрали не самое подходящее время. У меня много работы.

– Тоже мне работа, – хмыкнула мать, – уродами всякими подоконники заставлять. Если так охота кистями махать, вместо того, чтобы делом заниматься, поучился бы у Жени. Вот человек! Даром что художник, а как состоятельно живет. Машину новую, говорит, купил.

– Чему мне у него учиться? – завелся я. – Как зефирные облачка в сиреневых закатах малевать или как нимфеток расписных пузатым дядям втюхивать?

– Да хоть бы и этому! – согласилась мать. – У него, что не картина – одно сплошное благолепие, не то, что твоя мистическая мазня. Что это за синий псоглавец? – укорила она меня, тыча пальцем в стоявшее на мольберте полотно. – А это – жирная русалка с котом или может девка, которую пыталась съесть рыба?

Мать вперила в меня воспаленные глаза, но встретив мой устало-равнодушный взгляд, взбеленилась еще пуще.

– Веня, чего ты молчишь?! – обернулась она к отцу. – Твой сын разлагается в этой богеме, а тебе и сказать уже нечего!

– Да, Ви, мать права, эту сказочную белиберду ты никогда не продашь. Тебе завтра тридцать три года стукнет, а ты все как студент беспечный живешь. Ты думаешь, чем семью кормить будешь?

– Вы и без меня неплохо справляетесь, я слышал, тоже новую машину купили.

– Я не о нас толкую.

– А другой семьи у меня вроде нет. Или я чего-то не знаю?

– Прекрати паясничать! – завизжала мать. – Ты прекрасно понимаешь, к чему клонит отец. – Она брезгливо смахнула со складного стула хлебные крошки и, опустившись на него, заговорила мягче. – Сына, тебе завтра исполнится тридцать три года – возраст Христа. Это очень важный этап в жизни каждого мужчины. А ты все баловством занимаешься, Химер каких-то пытаешься догнать. Пора уже и за ум взяться, о будущем подумать, в конце-то концов.

– Так, все! – не выдержал я. – На сегодня лимит высадки мозга исчерпан. Приходите на следующей неделе, по вторникам я абсолютно свободен.

– Ты даже не позовешь нас на свой день рождения?!

– Я не отмечаю. Не хочу напоминать себе лишний раз, что мозгов и семьи у меня уже не будет.

– Да, – крякнул отец, – осталось только финансы профукать.

– По твоим прогнозам все уже предрешено, – огрызнулся я, выталкивая их за дверь.

Мой отец – потомственный бухгалтер, и мать, проработавшая сорок два года статистом, при каждом посещении моей конуры (как они ее назвали), пытались затащить меня в безжалостный мир цифр, с которым я с детства был не в ладах. Вот я и выпроваживал их после пятиминутного акта общепринятых семейных любезностей.