– Когда травили меня, никто не вступился, – вдруг глухо сказала Дилара. Я вздрогнула – от того, сколько боли было в ее голосе. – Это было в средней школе. Тогда мы жили в другом районе.

– Что произошло? – спросила я. – Если не хочешь, не говори.

Она молчала. Наверное, ей было тяжело. И, понимая это, я в знак сочувствия сжала ее плечо.

– Я никому этого не рассказывала, – вдруг призналась Дилара. – Думала, что засмеют. Или снова начнут… травить. Как тогда. Знаешь… В младшей школе все было хорошо. У меня были подружки, и мы отлично проводили время. А в средней школе все изменилось. Наш класс соединили с параллельным, и там были девочки, которым я не понравилась. Они настроили против меня весь класс.

– Почему не понравилась? – не поняла я. – На тебя тоже положил глаз какой-то дебил, который нравился местной королеве школы?

Дилара замотала головой, и ее черные волосы разметались по плечам.

– Нет. Просто… Им не нравилось, что я не так выгляжу. Что у меня не то имя. Что я не той национальности. Понимаешь?

Меня словно кипятком ошпарило.

– Что?..

– Они говорили, что я не русская, и что мне тут делать нечего. Это было несправедливо, понимаешь? – по щеке Дилары поползла слеза, и она торопливо ее смахнула. – Мы все родились в этом городе. Мои бабушки, дедушки, родители, я с сестренкой. Но все равно как чужие в глазах таких, как они. Меня не били, но обзывали по-разному, смеялись за спиной, давали обидные клички. Никто не хотел сидеть со мной, никто не здоровался. Как будто я прокаженная! Я… Я не могла больше ходить в ту школу, Полин. И родителям тоже сказать не могла. Просто терпела. А потом мы переехали, я перешла сюда и выдохнула – здесь меня приняли.

Дилара замолчала, и я обняла ее, чувствуя новую волну гнева.

– Те, кто обижал тебя, просто мрази, – прошептала я, чувствуя, как слезы подступают к горлу. – Никто не имеет права оскорблять других. Тем более, из-за национальности. Мы все равны. Господи, ну какие же твари, а!

Дилара всхлипнула, и я обняла ее еще крепче. Уткнулась лицом в ее плечо и стала гладить по спине. Я знала, что она беззвучно плачет, да и сама с трудом сдерживалась. Раньше я не сталкивалась ни с чем подобным. И теперь меня разрывало на части от обиды и злости.

Почему мир настолько несправедлив? Почему есть люди, которые могут позволить себе быть моральными уродами? Почему в мире столько боли?

– Мне стало легче, Полин. Теперь я не чувствую себя такой убогой, – вдруг сказала Дилара, отстранившись. – Когда Малиновская решила устроить тебе бойкот, я испугалась, что если останусь с тобой, меня снова начнут травить. И молчала. Девочки тоже молчали. Они тоже боялись.

– Понимаю, – вздохнула я.

– Знаешь, я себя чувствовала такой слабой. Такой ужасной. Я ведь помнила, каково это – быть изгоем. Но не помогала тебе. А теперь я, наверное, тоже стану крысой. Но в душе теперь легче.

– Я буду тебя защищать, – пообещала я, а она лишь рассмеялась.

– Давай не пойдем на урок?

– Давай.

Дилара вытащила телефон и наушники. Один протянула мне. Я надела его, и она включила песни из последнего альбома BTS. Мы сидели на подоконнике в туалете, прижимаясь друг ко другу предплечьями, и слушали музыку, пока в туалет не заглянула какая-то незнакомая учительница.

– Вы что тут делаете? – спросила она, с подозрением на нас глядя. – Курите?

– Нет, мы не курим. Просто вышли в туалет, – ответила я, прячу наушник.

– Тогда немедленно марш на урок! Нечего по туалетам прохлаждаться.

Учительница одарила нас нелестным взглядом и скрылась.

– Так всегда, – сказала Дилара, немигающим взглядом глядя на закрывшуюся дверь.