Оба – высокие, плечистые, в чалмах, в длинноруких дорогих кафтанах. Нарочито степенны, сдержанны. Носаты, будто отуречились даже обликом.

Взволнованный Стеван, обивая солому с шаровар, поднялся.

– Ко си ти, одакле си, из чие си куче? (Кто ты? Откуда? Из чьей ты семьи? – срб.) – глухо спросил один из пришедших.

Стеван заторопился, отвечая, моляще оглядывая гостей, и пугаясь даже взглянуть на полосатую чалму Дамата.

Сербы смотрели на Стевана так, будто видели пред собой мёртвого осла, которого продают как живого.

– О яландзы! (Он – лжец! – тур.) – коротко сказал один из них Дамату.

– Не, я нисам лажов! (Нет, я не лжец! – срб.). – воскликнул Стеван. – Тако ми Бога, говорим истину! (Клянусь Богом, я говорю правду! – срб.)

– Знам сву негову децу! (Я знаю всех его детей! – срб.) – неожиданно во весь грозный голос закричал пришедший серб. – А зна е и он! (И он тоже знает! – срб.) – серб указал на своего товарища. – Знамо их обоица! Он никад ние имао сина по имену Стеван, дяволи самозванац! (Мы оба знаем! У него никогда не было сына по имени Стеван, чёртов самозванец! – срб.)

Без замаха, не изменив равнодушного выраженья, Дамат ударил Стевана нагайкой по лицу.

Через всю щёку тут же, набухая, протянулся тёмно-розовый рубец.

Стеван закрылся руками, ожидая, что его ударят снова.

Сербы уже выходили.

Дамат, набычив свою огромную, как переспелый арбуз, голову, всё стоял.

Степан разглядывал пальцы своей переломанной ноги.

Он знал, что бить Стевана больше не станут. Всё равно ж продавать.

…на третье утро за Стеваном явился жид.

В августе с дозволения круга Тимофей привёл к себе Матрёну и её сына Якова, на три года моложе Степана, и на четыре – Ивана.

Родом Матрёна была с посполитных украин. Батюшка её поначалу перебрался в русский окраинный городок Царёв-Борисов, а уж оттуда – на Дон.

Неутомимая малоросска Матрёна носила прозвище Говоруха – тараторила не переставая, и казалось, что не слышно её только ночью. Но даже когда в сонном забытьи она переворачивалась с боку на бок, успевала рассказать целую путаную сказку.

Речь её была повсюду. Если зажмуриться – Матрёна казалась пчелиным роем, который то удалялся, то приближался, – хотя псу, мелкой домашней скотине и курам говорливость её была по душе. Они неизменно ощущали её пригляд и заботу – и, когда Матрёна уходила на торг, волновались и прислушивались, а слыша её издалека, каждый, как умел, готовился встречать.

Матрёна была вдовой погибшего в недавнем морском походе под Тамань казака – который, редкое дело, носил прозвище по своей бабе – Говорухин. Был он к тому же приёмух – так называли казаков, живших в курене своей жены. Дом Матрёне достался в наследство от покойного отца, который тоже казаковал.

Мальчик Матрёнин – Яков – не в пример матери, был тих как ягнёнок. В глаза едва взглядывал, играл один в тихие свои игры, пропадал на птичьем дворе, где подолгу, недвижим, сидел меж привыкших к нему цыплят.

К матери обращался еле слышным шёпотом: «Матушка-а…», – и когда она отзывалась – «…что, мой Якушка?», – продолжал ещё глуше. Словно отобравшая у сына всю силу голоса, речь Якова Матрёна легко разгадывала по губам.

Степан ощущал к нему почти жалость.

Иван Якова будто не видел.

Любую вещицу – отцовскую либо свою, и тем более покойной матери, – если она оказывалась у Якова в руках, Иван не отнимал, а просто, походя, брал и уносил, ничего не поясняя.

Вскоре Степан поймал себя на том, что ему нравится, как Яков зовёт: «Матушка-а…». Никогда до сих пор это слово не звучало так ласково под их крышей.