— Как она?

— Давление вот подскочило, капельницу недавно только убрали.

— Да, про сегодня я знаю. А как она вообще в последнее время?

Пока Марина шепотом пересказывает мне хроники последней недели, я машинально подхожу к тумбочке у кровати и начинаю наводить там порядок. Выравниваю стопку книжек — бабушка раньше сама читала, теперь любит слушать, когда ей Марина читает. Даже если ничего не понимает, все равно слушает: наверное, просто сам ритм чтения и голос успокаивают.

Раньше здесь, кроме книг, лежал фотоальбом, я почему-то думала, что это поможет бабушке не забывать близких. Хотя бы меня! Но потом врачи попросили меня забрать альбом домой, потому что бабушка листала его и начинала нервничать от того, что не узнавала лиц людей на этих фотографиях.

— Бывают просветления? — спрашиваю я.

— Ну как, — Марина пожимает круглыми плечами. — Вчера вечером была спокойная. Называла меня Верой и просила забрать Олю из школы.

— Вера — это бабушкина сестра, — зачем-то поясняю я. — А Оля — моя мама.

Меня в бабушкином мире нет уже давно. Она ушла далеко в прошлое, и все ее прояснения сознания связаны именно с ним, с событиями двадцатилетней и тридцатилетней давности.

— Твоя мама? А где она? Не здесь живет? — с осторожным любопытством спрашивает сиделка.

— Умерла. Давно, — резко отвечаю я.

— Ох, Алиночка, — она так сочувственно на меня смотрит, что у меня сами собой начинают подступать слезы к глазам. — Бедная ты девочка! Ну хоть кто-то из родных у тебя есть?

— Есть, — я отворачиваюсь и достаю из верхнего ящика тумбочки стопку листов бумаги. — Бабушка.

— Ох тяжело как одной, — качает головой Марина. — Как же ты все это тянешь, бедная? Еще и в пансионате нашем такие деньжищи платить надо за содержание.

— Как-то тяну, — уклончиво отвечаю я и с трудом сдерживаюсь, чтобы не разреветься. Вот поэтому и ненавижу чужую жалость — от нее только хуже становится. — О, а что это такое?

Я с любопытством перебираю исписанные и изрисованные листы, на которых странные, почти детские каракули перемежаются с твердым, ровным бабушкиным почерком. Я всегда восхищалась тем, как красиво она пишет, а бабушка гордо улыбалась и говорила, что у них в школе был урок чистописания — там и научилась.

— Это просто мусор, я убрала сюда и забыла выбросить, — машет рукой Марина и забирает у меня листочки. — Бабушка твоя любит что-нибудь покалякать, когда настроение у нее хорошее.

— Может, тетрадку в следующий раз принести? Или альбом? Краски?

— Ничего не надо, Алиночка, все тут у нас есть, — Марина жалостливо, как-то очень по-бабьи вздыхает. — Себе лучше купи что-нибудь. Шоколадку там или тортик. А то худая вон как незнамо кто.

— Не худая, а стройная, — возражаю я, а потом присаживаюсь около бабушкиной кровати на корточки и осторожно беру ее за руку.

Так странно… Это те же руки, что готовили мне завтраки, стирали мои вещи, заплетали косы. Те же руки, что обнимали, гладили по голове, а иногда и подзатыльник отвешивали. Руки те же. Тело и лицо то же. А моего близкого человека внутри уже нет.

Я готова сделать все, отдать все на свете, чтобы бабушка прожила как можно дольше, но… но на самом деле я с ней уже попрощалась и оплакала эту потерю. Физически — она вот, рядом, ее можно потрогать. Но ее самой, как моего единственного родного любимого человека, тут уже нет.

Я еще немного разговариваю с Мариной, затем снова захожу к врачу, и только потом собираюсь с силами, чтобы ехать обратно. Достаю телефон из кармана и чертыхаюсь: разряжен. Мобильник у меня старый, ему уже лет пять, поэтому он жутко греется и разряжается очень быстро. А у меня даже зарядки нет с собой! Где-то оставила: то ли дома, то ли на работе.