Тренер переглядывается с распорядителем, и только собирается что-то сказать, как его жестом останавливает Громов.

— Мальчик прав, — он поворачивается к детям. — Это моя вина, прошу прощения, я просто не знал, что вы будете выступать командой. Я обязательно пришлю вам еще два кубка. Или, — отыскивает меня глазами, — можем попросить приехать за ним вашу маму.

***

«Или можем попросить приехать за ним вашу маму»!

А я вот так все бросила и понеслась, роняя тапки! Разбежалась!

Обойдешься, Громов! Курьерская доставка работает исправно, пришлешь кубки почтой.

Вот такой бесконечный диалог я без малого два часа веду в своей голове, а сама яростно кручу руль, отрываясь на нем по полной. Мы с детьми уже на пути домой, а я все не могу успокоиться.

Какой же он негодяй, этот паршивец Громов! Предатель и лживый изменник!

Ведь он меня узнал, он просто не мог не узнать.

Конечно, мне больше не восемнадцать. Я может и изменилась за восемь лет, но кардинальными эти изменения назвать никак не получится.

Например я вообще не поправилась после родов. Ни на грамм. А даже если бы и поправилась, то быстро сбросила бы набранное благодаря трем своим сорванцам. Особенно когда они начали ползать.

Если кто-нибудь хоть раз пробовал поймать трех молниеносно расползающихся в разные стороны младенцев, он меня поймет. И ладно поймать, это еще полбеды. А ведь их надо куда-то девать после того как поймали, об этом кто-нибудь думал?

Они не ждут смирненько, пока мама ловит уползающих братьев. Они вырываются и пробуют ползти в воздухе дальше. И никто, никто не хочет спокойно посидеть на одном месте. Какие уж тут килограммы?

Волосы я тоже не стригла. Даже не знаю, почему. Совсем не потому, что этому предателю Громову они нравились. А просто так.

И главное, мое лицо осталось абсолютно прежним, без изменений.

— Мамуля, а нашего папу точно звали Епифаний? — отрывает меня от сокрушительного монолога голос младшего сына.

— Да, солнышко, — отвечаю Мэту уверенно, не оставляя ни малейших сомнений.

— А он точно был рыжим? — с подозрением спрашивает Макар. Тут я немного сдаю.

— Стопроцентно, солнышко, — отвечаю уже не так уверенно.

Что бы кто ни думал, совесть у меня есть, хоть в обычном состоянии она погружена в анабиоз. Но временами она просыпается, как например сейчас.

И зачем я сказала детям, что их папа рыжий? Это все Еврипид виноват, мелькает перед глазами со своим предложением каждый месяц.

Да чтоб он скис, этот Еврипид!..

— А почему тогда мы черные? — не успокаивается Мирон. Похоже, мои дети решили не сдаваться и устроить мне форменный допрос.

— Вы не черные, солнышко, таких как вы называют брюнетами, — говорю мягко и ласково, — потому что вы Ангелисы, как дедушка Николаос. Вы пошли в наш род.

Сыновья недоверчиво переглядываются между собой, а я понимаю, что погорячилась. Вряд ли в сознании моих детей изысканное слово «брюнет» можно применить к их дедушке Николаосу.

Внешне мой папа с его черными кустистыми бровями, сросшимися на переносице, и черной бородой больше похож на грабителя с большой дороги. Или на пирата. А то, что у него доброе и отзывчивое сердце, вряд ли кого-то волнует, особенно в состоянии панического страха, который внушают его громадный рост и пудовые кулаки.

— Мамуля, а скажи... — затягивает Мир, но я резко сворачиваю на петляющую между инжирными деревьями дорогу, и он замолкает. Понимает, что меня сейчас лучше не отвлекать.

Мой автомобиль довольно громоздкий и недостаточно поворотливый. На трассе он ведет себя безукоризненно, но при извилистых поворотах нужна максимальная концентрация.