Девушка прокралась в коридор и подошла к лестнице. Она уже знала, что третья ступенька сверху скрипит и последняя тоже. Мэри двигалась осторожно, одной рукой опираясь на перила, а другой держась за стену, чтобы ступать как можно легче, и так спустилась в темную прихожую у входной двери. Там ничего не было, кроме единственного шаткого стула и темного силуэта старинных напольных часов. Тиканье часов раздавалось у девушки над ухом и нарушало тишину, словно дыхание живого существа. В прихожей было темно, как в погребе, и, хотя Мэри знала, что она здесь одна, само одиночество уже казалось угрожающим, а закрытая дверь в пустующую гостиную наводила страх.

Воздух был затхлый и спертый, только ноги в одних чулках стыли от прикосновения к холодным каменным плитам. Пока Мэри медлила, набираясь смелости, чтобы продолжить путь, луч света внезапно блеснул в коридоре, ведущем в прихожую, и она услышала голоса. Дверь бара, должно быть, распахнулась, и кто-то вышел, потому что шаги проследовали в кухню и через несколько минут вернулись обратно, но кто бы это ни был, он оставил дверь приоткрытой, так как приглушенный шум голосов продолжал звучать и свет не погас. Мэри очень хотелось подняться обратно в свою спальню и попробовать забыться сном, но ее словно подталкивал какой-то неугомонный демон любопытства, он-то и потащил девушку к дальнему коридору и заставил ее прижаться к стене всего в нескольких шагах от двери бара. Ее лоб и ладони покрылись испариной, и сперва Мэри ничего не слышала, кроме громкого биения собственного сердца. Дверь была открыта достаточно широко для того, чтобы девушка могла видеть откидную стойку бара и батарею бутылок и стаканов, а прямо перед собой – узкую полоску пола. Осколки стакана, разбитого дядей, по-прежнему лежали там, куда упали, а рядом с ними виднелось коричневое пятно от пива, пролитого чьей-то нетвердой рукой. Мужчины, должно быть, сидели на скамьях у противоположной стены, потому что Мэри их не видела. Все смолкло, а затем внезапно прозвучал мужской голос, дрожащий и высокий, – голос незнакомца.

– Нет и еще раз нет, – сказал он. – Говорю вам в последний раз: я в этом не участвую. Я не желаю иметь с вами ничего общего и разрываю наше соглашение. Это убийство – то, на что вы меня толкаете, мистер Мерлин; по-другому не назовешь – настоящее убийство.

Голос, звучавший высоко и напряженно, вдруг дрогнул на последней ноте, как если бы говоривший сорвался, утратив самообладание. Кто-то – несомненно, сам хозяин – тихо ему ответил, но Мэри не расслышала слов. Затем его речь прервал гогочущий смех, который Мэри узнала. Он принадлежал разносчику. Смех этот звучал недвусмысленно – он был оскорбительным и грубым.

Должно быть, в ответе заключался какой-то намек, потому что незнакомец снова заговорил – быстро, словно обороняясь.

– Виселица, говорите? – произнес он. – Мне уже доводилось рисковать своей шеей, этого я не боюсь. Нет, я думаю о своей совести и о всемогущем Господе; я готов драться с кем угодно и ответить за это, если придется, но коли дело доходит до убийства невинных людей, среди которых к тому же могут оказаться женщины и дети, это прямая дорога в ад, Джосс Мерлин, и ты это знаешь не хуже меня.

Мэри услышала скрип стула, незнакомец поднялся на ноги, но в тот же миг кто-то грохнул кулаком по столу и выругался. Тут дядя в первый раз повысил голос.

– Не так быстро, мой друг, – сказал он, – не стоит спешить. Ты увяз в этом деле по самую шею, черт бы побрал твою проклятую совесть! Говорю тебе, пути назад нет, слишком поздно; слишком поздно для тебя и для всех нас. Я сомневался в тебе с самого начала, меня смущали твои джентльменские замашки и чистые манжеты, и, ей-богу, я оказался прав. Гарри, запри дверь на засов и заложи доской.