Андерсон пристально посмотрела на стол.

– А где мои тосты?

– Перебьешься, – добродушно проворчал Гарденер. – Можно подумать, я для того проехал двести миль автостопом, чтобы на кухне прислуживать. Сама приготовь.

Бобби округлила глаза.

– Как это – автостопом? Вчера? В этот ливень?

– Угу.

– Господи, что случилось? Мюриел говорила: ты на чтениях и освободишься не раньше тридцатого.

– Ты звонила Мюриел? – Невесть почему он растрогался. – А когда?

Андерсон отмахнулась, словно это было совсем неважно (нет, правда: какая разница), и повторила вопрос:

– У тебя что-то стряслось?

К досаде Джима, он вдруг ощутил желание обо всем рассказать. Но разве Бобби – всего лишь его личная Стена плача? Нет, пожалуй, не стоит этого делать. Разве что позже… Возможно…

– Потом. Я хочу знать, что здесь, у тебя, происходит.

– Сначала позавтракаем, – возразила Андерсон. – Это приказ.

Гард отдал подруге львиную долю яичницы и бекона, и она, не теряя времени даром, накинулась на угощение с таким видом, словно сто лет не ела. Наблюдая за ней, Джим вспомнил отрывок из биографии Томаса Эдисона, прочитанной в юности – лет в десять, в одиннадцать. Время от времени ученый впадал в такой раж, когда одна блестящая мысль опережала другую, открытия шли на ум одно за другим, и в это время он забывал о семье, о необходимости мыться, спать и питаться. Не приноси ему жена еду на подносе, Эдисон буквально загнулся бы от истощения где-то между изобретением лампочки и фонографа. В книге был даже снимок, на котором ученый яростно ерошил руками волосы, словно пытался выцарапать из головы мозг, не дававший ему ни минуты покоя. Вид у бедняги был более чем нездоровый.

Однако (тут Гарденер рассеянно прикоснулся к левой половине лба) Эдисон был подвержен мигреням. Его мучили головные боли и приступы беспричинной тоски.

Бобби же, судя по всему, тосковать и не собиралась. Она умяла яичницу, семь или восемь ломтей бекона с тостами, щедро сдобренными маслом, осушила залпом два больших бокала с апельсиновым соком и под конец еще разразилась звучной отрыжкой.

– Фу, как неприлично.

– В Португалии, чтоб ты знал, громкая отрыжка считается лучшим комплиментом повару.

– Да? А что они делают, если классно потрахаются? Пердят?

Андерсон запрокинула голову и расхохоталась, даже полотенце с волос уронила. Гарду внезапно захотелось прямо сейчас затащить в постель этот мешок с костями. Он скромно улыбнулся:

– Ладно, принято. Как-нибудь в воскресенье приготовлю тебе шикарные яйца «Бенедикт». А теперь – выкладывай.

Андерсон вытащила откуда-то из-за его спины полпачки «Кэмела» и, прикурив, протянула сигареты Гарду.

– Нет уж, спасибо, – отказался Джим. – С этой вредной привычкой я худо-бедно пока справляюсь.

Однако еще до конца рассказа он выкурил четыре сигареты.

– У тебя ведь было время здесь осмотреться, – начала Андерсон. – Я смутно помню, что предлагала тебе это сделать; уверена, так ты и поступил. У меня был ну очень похожий вид, когда я наткнулась в лесах на ту штуку…

– Какую штуку?

– Если скажу, ты сочтешь меня сумасшедшей. Лучше сам потом посмотри, а сейчас давай просто поговорим. Что ты успел здесь заметить? Какие перемены?

Гарденер перечислил: улучшения в погребе, кучу незаконченных проектов, странное крошечное солнце в котле нагревателя, новый мотор «Томкэта», обвешанный непонятными приспособлениями… Подумав, он решил не упоминать ту чудну́ю надпись на панели управления трактора. Бобби все равно догадается, что он ее видел.

– И в разгар всей этой работы, – прибавил Джим, – ты ухитрилась найти время для новой книги. Причем довольно длинной. Я прочел тридцать-сорок страниц, дожидаясь твоего пробуждения, и, на мой взгляд, она по-настоящему хороша. Пожалуй, даже лучше всего, что ты раньше писала… Хотя у тебя всегда были достойные романы.